Хроники времен Льва Прыгунова

Он всегда производил впечатление удачливого красавчика, героя-любовника, да просто лихого Героя, которого и сыграл в известном фильме «Сердце Бонивура». А оказался ранимым, пережившим нищету, потери, гонения и предательство. И в итоге – непримиримым, отдельным, безмерно противоречивым и свободным. К тому же еще художником, поэтом и писателем.
– Лев Георгиевич! Книгу вашу «Сергей Иванович Чудаков и др.», вышедшую не так давно, сопровождает подзаголовок: «Из частных хроник 60-х, 70-х, 80-х и 90-х». Такой огромный пласт жизни вы там взрыхлили! (С.И. Чудаков родился в 1937 году, дата смерти неизвестна – поэт, маргинал, сутенер. – Ред.)
Книга совершенно потрясающе начинается, а ведь первое предложение – это зачастую огромный процент успеха: «В 1962 году в Москве было всего три места, где можно было ночью выпить…»
– О, это мое любимое предложение, моя любимая фраза: «В 1962 году в Москве было всего три места, где можно было ночью выпить кофе или коньяк, посидеть, покурить и поболтать со старыми или новыми знакомыми. Это были: кафе в холле гостиницы «Москва» (обычно туда переходили из кафе «Националь», которое закрывалось в 12 ночи) – оно работало до двух часов ночи; валютная чайная в гостинице «Метрополь» (но туда ты мог попасть только с иностранцами и ни в коем случае не должен был отходить от них ни на шаг, иначе был громадный риск угодить в лапы гэбистов-комсомольцев) и, наконец, барная стойка и полтора десятка столиков в холле гостиницы «Украина», где можно было сидеть аж до четырех часов утра!..»
«В „Националь“ – пить кофе и беседовать с гениями!»

– И все-таки основное «место встречи» – «Националь»! Известно, что в 50-х в «Национале» каждый день можно было встретить выдающихся наших писателей. Юрия Олешу за чашечкой кофе, например.
– Но в то время, когда я там появился, Олеши уже не было в живых. А вот с Михаилом Аркадьевичем Светловым я сиживал за столиком не раз. Он был смешным. Как-то молодой человек с компанией прошел мимо нашего столика, вежливо поклонился: «Здрасьте, Михал Аркадьевич!» А он мне:» Вот смотрите, сейчас будет хвастать своим спутницам: «Со мной Светлов здоровается»».

– Как он к вам относился?
– По-доброму. Он молодежь ведь любил. Я потом с его сыном Сандриком Светловым, режиссером, много работал на дубляже.

– Рассказывают, что именно в «Национале» Андрей Тарковский однажды пять часов прождал сценарий «Андрея Рублева», который забыл в такси. И таксист ему доставил рукопись в целости и сохранности именно туда. Мистическое было место?<
– Да, несомненно!

– А легендарный Виктор Горохов, автор книги «Робсон», документально запечатленный в фильме Хуциева «Мне двадцать лет» на ступеньках «Националя»? Своеобразный бренд того времени.
– Виктор Соломонович? Не было ни дня, чтобы он не сидел в «Национале». Он был напыщенным, важным и очень трогательным. Написал несколько книжек в своей жизни. Но всегда писал вместе с кем-то . Забавно, бывало, звонит мне, и так торжественно: «Лева, вы не могли бы одолжить мне две тыщи рублей?» Я ему: «Витя, ты что, охренел? Я сам сижу без денег!» Тогда он, не меняя тона: «Ну а рублей десять?»
В 62-м году я там сразу и на всю жизнь подружился с Романом Капланом. В 2002-м, ровно через 40 лет нашей с ним дружбы, Роман справлял свой юбилей в собственном ресторане «Русский самовар» в Нью-Йорке, на Манхэттене, и я послал ему шутливое поздравление, где были такие строки:

«…А время – вспять,
В совдеповскую срань,
В парилку «Чернышёвских бань»…
What does one wall say to another?
В «Националь»! Туда, где надо
Иметь всего лишь три рубля,
И ты в порядке, вплоть до бля…
Там Богословский, Брусиловский,
Тарковский вместе с Konchalovsky,
И Рабинович, ныне Грант,
Оттачивали свой талант.
Бывали там и Рейн, и Бродский,
И даже парру рраз Высоцкий,
И Прыгунов, и Чудаков,
И много разных мудаков.
И там за столиком, в углу,
Я был свидетель, не солгу –
Роман Аркадьевич Каплан
Лелеял грандиозный план:
Перенести «Националь»
В демократическую даль.

– Вот так и родился «Русский самовар».

– Здесь перечислены почти все завсегдатаи «Националя», и характерно, что Прыгунов рядом с Чудаковым, тем самым человеком, о котором вы написали свою книжку, выделив именно его среди «др.».

Чудаков – фигура престранная. Но кроме вас о нем ведь никто ничего не рассказывал?
– Чудаков – фигура интереснейшая, чудовищная. О нем стали вспоминать после вышедшей не так давно книги его стихов «Колёр Локаль». О нем писал Олег Михайлов, который был очень к нему близок. Олег Осетинский, Анатолий Брусиловский. Бродский посвятил ему стихи, когда до него дошли слухи о смерти Чудакова. Но тогда Сергей не умер, он сам пустил слух о своей смерти, и вскоре «воскрес».
Но мне повезло: я к нему был ближе всех, жил у него в комнатке в пору своей бедности и бездомности. Он был замечательным поэтом. Как сказал Евгений Рейн: «Без него нельзя понять наше поколение».
Чудакова мало кто любил. От него шарахались. Он был странным, хлестким, блистательно шутил, мог шуткой уничтожить любого человека. Мгновенно. Но в конце концов он стал опасным. Почти бандитом.
В 2000 году он внезапно исчез. Конечно, его нет в живых. Он бы проявился, так не бывало, чтобы он столько времени никак не проявлялся.

«Стою на перепутье с чемоданом»

– Но вернемся в начало 60-х. И вот вы молодой человек, приехавший из Алма-Аты, детство проведший в горах, что вас удивило или поразило больше всего в столице?
– Москва тогда была самым свободным городом во всем Советском Союзе, только и всего. Здесь можно было легко затеряться, найти все, что угодно, и кого угодно.
Но я ведь сначала оказался в Ленинграде, в ЛГИТМИКе.
Ленинград при всей его академичности, сказочности, в смысле архитектуры, был довольно противным городом. И люди там, как бы это сказать, въедливые, злопамятные и мстительные. Они всю жизнь будут помнить какую-нибудь ерунду. В Ленинграде омерзительная кружковщина. Вот есть маленький кружочек, и они его держат закрытым: «Никого не пускать, ни того, ни этого!» И еще – жуткие сплетники.
Москва же – совершенно равнодушный город. А равнодушие – замечательнейшее качество. Равно душой относиться ко всем – это прекрасно! И к плохим, и к хорошим, и к великим, и к простым. Вот это  – лучшее качество Москвы. Она мгновенно принимает любого человека и за три дня смотрит: обосрался человек – все! Его нет! Его стирают. О нем молчат и даже не сплетничают. Но вдруг он появляется в другом качестве  – они его снова принимают: «Посмотрим, какой ты стал». И это потрясающее свойство.

– Но все-таки как же вы оттуда, из степного, горного, настоящего, не пропали в этом равнодушном мире?
– Да, вы правы. Я жил в совершенно естественном мире. Алма-Ата. Вокруг горы. Я начал работать с восьмого класса. Каждое лето зарабатывал деньги: косил сено в горах.

– Мама же одна вас растила?
– Да, отец погиб, когда мне было десять лет. В колхозе я каждую осень работал на яблоках. И платили нам не деньгами, а натурой – яблоками. И каждую ночь после работы я тащил на себе по 40–45 килограмм яблок. Шел домой 5 километров с этими яблоками и сваливал их на пол нашей маленькой комнатки. Она вся была забита
в метр высотой этими отборными яблоками, потому что нам разрешали брать из особых совминовских гуртов.

– А что же мама ваша делала с этим невообразимым количеством яблок?
– Сушила, раздаривала родственникам. У нас же там был большой клан маминой родни. Все они бежали из Западной Сибири. Мама была 14-м ребенком в семье священника. И там в 20-х годах начались гонения. Деда чуть не растерзали на глазах у детей. Сначала они уехали в Ташкент, но там их достали, тогда они все бежали в Алма-Ату и там уже затерялись.

– Выходит, и в этом городе тоже можно было затеряться?
– В их случае получилось.
У меня рано открылись глаза на Совдепию. С 12 лет я слушал «Голос Америки» и уже начинал кое-что понимать. Мне было 14, когда умер Сталин, и я видел, как рвут на себе волосы люди. А я внутри очень иронично ко всему этому относился, потому что все уже понимал.
Позже случилась одна памятная история.
Когда я учился в Пединституте (а я два года там проучился на биофаке), нас, комсомольцев, однажды всем гуртом согнали на комсомольское собрание.

– А как же вас с такой биографией приняли в комсомол?
– Да никто ничего и не спрашивал. По спискам приняли, все – ты в комсомоле. И вот к нам в Алма-Ату приехал известный артист Михаил Кузнецов – красавец, кумир. Утром в гостинице бдительные сотрудники застукали выходящую из его номера девочку, нашу студентку с филологического факультета. И вот на ее растерзание собрали нас всех. Чтобы проучить ее, значит. Приступили:
– Ну рассказывай, что ты там в гостинице делала в номере известного артиста?
– С чего это я вам буду рассказывать?
– Как это? Хочешь, чтобы мы тебя исключили из комсомола и из института?
– Да плевать я хотела на ваш комсомол и на ваш институт!
Повернулась и пошла. Вслед ей разразился вопль злобы, ненависти, половина собрания готова было ее линчевать. А вторая, наша половина, заорала: «Ура-а-а!»
Это был для меня первый урок свободы, шаг совершенно сумасшедший. Случилось это на первом курсе.
А на втором нас послали на целину. Гоняли по всему Казахстану. Шесть месяцев.

– Полгода? Студентов?
– Да. Я тогда занимался всем, чем угодно. Собирал хмель, кукурузу, свеклу, хлопок, табак. Мы строили бани, общежития, дорогу. Возили сено.
За 350 километров в город Степняк возили зерно. Засыпали полный грузовик. Ширина того, что называли дорогой, была 120 метров, и вся она была по колено в зерне. И мы привозили только чуток на дне кузова. По-моему, всего один элеватор был на всю Кокчетавскую область.
Это был 1957 год – самый громадный урожай на целине. И он весь был потерян. Советские придурки – других слов нет. Шудры!
– Что это за слово?
– Это индийское слово, обозначавшее рабов, чернь.
«Ночь–одиночество–побег!»
– А тогда еще был один случай, многое определивший в моей судьбе. На целину нам очень долго пришлось ехать поездом. Мой хороший приятель с третьего курса ехал в другом вагоне, и я всю дорогу был с ними, с их компанией, мне было там интереснее. Прибыли мы на место, и оказалось, что всех моих новых друзей направляют совсем в другое хозяйство. И я спрашиваю у нашего старосты, бывшего сержанта:
– Можно мне остаться работать вместе с моими друзьями? (Работать, заметьте, именно работать!)
Он страшно возмутился и пригрозил мне неприятностями. И представьте себе, когда я уехал учиться в Театральный институт, они, сволочи, послали мне вслед в первый отдел (КГБ. – Ред.) бумагу, в которой каким-то образом была обозначена моя «склонность к побегу»! И за мной это тянулось всю жизнь. Но они были правы.

– И как это отразилось потом на вашей биографии?
– В 1965 году меня пригласили в Италию на роль Тристана в фильме «Тристан и Изольда». В Театре Станиславского, где я служил после окончания института короткое время, секретарем парторганизации был Евгений Павлович Леонов. Весь театр был потрясен, когда пришла телеграмма из отдела культуры ЦК с указанием: командировать артиста Прыгунова в Италию. И вот Леонов чуть ли не кричал: «Не пускать Прыгунова! Не пущать!»

– Леонов? Добрейший Евгений Павлович? Почему?
– У него был свой резон: «Мы всего полгода его знаем, а вдруг он решит там остаться?» Единственные люди, которые меня отстаивали, – это Женя Урбанский и его жена Дзидра Ритенбергс. И вот Женя, как замсекретаря парторганизации, повел меня в райком партии. Громадный стол, сидит парткомиссия из замшелых старперов. Один берет мое личное дело, листает его и говорит: «Значит, так: ты родился в Алма-Ате, учился там в институте, потом бросил его, уехал учиться в Ленинград, потом приехал в Москву, а теперь в Италию собираешься?»
И все. Вот тогда я понял, что про меня все уже решено.
Потом мне рассказали, что в отделе культуры за меня должны были получить громадные деньги. Но сделка не состоялась: КГБ, который был выше ЦК, не пропустил артиста.

– Этот случай вас тогда здорово подломил, да?
– Он меня подломил, но он же меня и закалил. На всю жизнь.

– Вы с кем-то тогда делились своими переживаниями?
– Я маме писал через день подробнейшие послания. Перед смертью она передала мне все сохраненные ею письма. Вот одно из них, из года 62-го:
«Веду бродячий образ жизни в чистом виде. Активность благодаря этому повышена до крайности. Каждый день или два расписаны по часам: во столько-то надо попасть на репетицию в „Современник“, через час надо кому-то звонить и встречаться с ним в «Национале». Потом иду часа на четыре в Ленинку или театральную библиотеку и занимаюсь там до вечера, а вечером или просмотр фильма в Доме кино, или на спектакль в какой-нибудь театр. После спектакля опять в «Националь» пить кофе и беседовать с «гениями» – их там каждый второй. Потом еду «к себе домой», где кроме меня в комнате живут еще три человека – Чудаков (хозяин) и два братца-ленинградца – сценаристы, поэты и драматурги Виноградов и Еремин. До двух часов ночи бесконечные остроты, издевательства и хохот. Потом сон с клопами, на которых уже вылиты две бутылки дезинсекталя, но безуспешно, и утром опять все сначала».
Вот так я и остался в этой комнате с клопами, в этом театре, где мне пришлось туго. А ведь я уже выучил всю свою будущую роль. И совершенно не собирался оставаться в Италии. Я знал, что снимусь там и смогу купить квартиру, – не по подвалам жить, не нищенствовать, а нормально себя обеспечить. А эти твари все сорвали.

«Все прошлое мое, упрятанное в письма»
– Вы сказали, что не разделяете определения Лимоновым того времени: «У нас была великая эпоха».

– Нет, не разделяю. Эпоха была чудовищная – лживая и псевдовеликая. А все лучшее было вопреки и строю, и власти.

– Но вы-то сами сколько понаделали в то время? В скольких фильмах снимались?
– Я снимался в кино практически без перерыва 28 лет и смело могу сказать, что большинство советских фильмов – пропаганда, но очень крепко сделанная пропаганда, и это всех обманывало.
Когда я снимался в ГДР, смотрел по телевизору только западные программы. А в начале 70-х в Западном Берлине провели очень остроумный фестиваль советских и фашистских фильмов. Каждый советский фильм был парным точно такому же фашистскому. У нас «Броненосец Потемкин»  – у них свой «броненосец», у нас «Тимур и его команда» – и у них такая же команда, только из гитлерюгенда. Ну как бы вам объяснить-то мое отношение к той жизни?

– Да я вас прекрасно понимаю!
– Нет, вы ничего не понимаете. Ни-че-го! Дело в том, что все путают свою прекрасную молодость с прекрасной эпохой. «Мне было хорошо тогда». Знаете, сколько людей провели полжизни в лагерях, а потом вспоминали  – «Как же я был тогда счастлив!» Это и есть синдром молодости!
Я несколько раз снимался в лагерях и тюрьмах. И всегда разговаривал с заключенными. Так вот. Любой советский лагерь был миниатюрой Советского Союза. Один к одному: все невыездные, кроме «козлов», то есть стукачей, печать – дикая цензура, стенгазеты «как мы прекрасно живем и прекрасно работаем» – это наша «Правда» и «Известия», как и искусство – драмкружок, хор, танцы-шманцы. Подневольный труд. И наконец, посылки с воли – чем не «Филипп Моррис» и шмотки импортные, как у нас в Москве. Свои фарцовщики, менялы, наперсточники. Там крутились колоссальные деньги, на которые жила вся местная администрация.

– Но вы говорите, что никто не чувствовал себя свободным и на воле?
– Мы смотрели на американцев, англичан, как на пришельцев с Марса, – как они свободно себя ведут, как свободно смеются, ходят. У нас же в массе своей люди были зажаты и угрюмы. А какую ненависть вызывали любые проявления свободы?! Если заходили в троллейбус два человека и начинали просто весело о чем-то говорить, не громко, а просто непринужденно – сразу же им делали замечание, чуть ли не выталкивали из транспорта.

«В который раз переверни часы»

– Мы с вами беседуем в вашей мастерской, среди ваших картин. Вы ведь еще и художник. Одна из самых заметных и самых любимых ваших работ вот эта – «Пустая клетка».
– Это аллегория на советских людей, которые не могут и не хотят жить на свободе. Видите, птицы рвутся обратно в клетку.

– Помните, как сами впервые потянулись к свободе?
– На самом деле я изначально чувствовал себя свободным еще и потому, что ходил в горы. Почти каждый день. Я учился во вторую смену, жил рядом с горами, вставал в шесть утра, один поднимался в горные сады и ловил птиц. Я не понимал, что значит строго подчиняться кому-то .
У меня смешная была ситуация. Я семь лет жил на втором этаже школы, в которой учился. Отец в ней преподавал, а когда он умер, нас хотели выкинуть оттуда, но все же оставили. Короче, из нашей комнаты через лестничный пролет я видел дверь своего класса. И я семь лет жил буквально в нескольких метрах от своей парты. Но не было ни одного дня, чтобы я не опаздывал на урок. Каждую перемену я шел домой, естественно, ну что я буду там сидеть, если у меня дома надо птицам налить водичку, покормить, что-то еще. И всегда выходил из комнаты, только видя, как нога учителя пересекает порог класса. И, вбегая в класс, слышал одно и то же: «Прыгунов! Ты что, дальше всех живешь?»
Я рано начал вести «светскую» жизнь. На нашем втором этаже стены поднимались лебедками на следующий этаж. Получался громадный актовый зал со сценой, парты все вытаскивались в коридор и ставились на попа. И устраивались танцы. Я еще учился в пятом-шестом классе, переодевался и выходил туда. Научился танцевать и танго, и вальс, и фокстрот. Обнаглел до того, что приглашал какую-нибудь старшую девочку и с ней танцевал. А еще я был неплохим спортсменом.

– Вас хвалили, любили старшие?
– Нет. Мне это было не нужно. Вообще, меня никогда не интересовало чье-либо мнение обо мне. И еще не было ни одного дня в моей жизни, когда мне было бы скучно. Мне только вечно не хватало времени. И для меня самая большая глупость человеческая – разговоры о скуке. Сколько можно и нужно всего сделать!
Я делал птичьи клетки и продавал их с щеглами, с чижами. У меня всегда были карманные деньги. У меня были столярные инструменты, которые сам завел, у меня были кролики, у меня были курочки бентамские в сарайчике. Потом, когда гормоны стали захлестывать, я перелопатил всего Бальзака, Куприна, Бунина, Мопассана. Мне повезло, что я встретился с компанией интеллектуалов, которые меня подтолкнули к этой литературе.

– А мама? Она же у вас преподавала русскую словесность?
– Да, но она и приучала меня исключительно к русской классике. Позже мы читали перепечатки на папиросной бумаге Мандельштама, Гумилева, Цветаевой, которых тогда не издавали. Когда сейчас говорят, что молодежь бездуховна, мне смешно. Более бездуховных людей, чем советские, лишенные даже Библии, мне не довелось видеть.

Из дневника Льва Прыгунова.
Год 1964-й: «Литература и философия: японцы, индусы (Веданта), драма конца и начала века, читаю напечатанного на папиросной бумаге Камю… Может быть, дойду когда-нибудь до Канта! Время идет – послезавтра у нас со стариком Шекспиром день рождения. Ему – 400, а мне – 25! И наконец, вовсю занимаюсь боксом. Правда, дома. Повесил грушу и уже чувствую поразительный скачок: иду по Москве и так хочется каждому прохожему дать по морде – все время хожу, смотрю и примериваюсь».

(Продолжение следует. Во II части: «Кореш» Бродский. Цензура в советском кино. А был ли Бонивур?)

Автор: ЕЛЕНА ТРИШИНА