Хроники времен Льва Прыгунова Часть вторая

«Из всех искусств важнейшее – кино» – так говорят дельцы и полубоги.

– Лев Георгиевич! Вы были очень популярным актером в 60–70-х. А кино – популярным и общедоступным видом искусств?
– Знаете, я считаю, что советского кино как бы не существует. Вот фильм «Девять дней одного года» – про физиков. Публика в восторге, а физики смеялись: столько там профессиональных нелепостей. То же самое – о милиции. Я снимался в двух фильмах о врачах. А в этих фильмах нельзя было называть ни один медицинский термин. Это же бред! Цензура в кино дошла до шизофрении. Советским актерам нужно поставить памятник. Мы оживляли своей кровью схемы, утвержденные начальством. «Коммунист» – ложь, «Чистое небо»  – ложь. А Урбанский там гениально играет. Сколько мы с ним об этом говорили!

– Он сам считал так же, как и вы?
– Нет, но это еще страшнее. Об этом-то и речь.

– И много вас, таких понимающих, было?
– Не много, но были. И художники, и писатели.

– Вот на обложке «Советского экрана», что висит у вас в мастерской, – красавец актер Лев Прыгунов. С безмятежной улыбкой, между прочим.
– Знаете, я снялся в Советском Союзе в 39 фильмах, а вот эта единственная обложка прошла чудом. Мешки писем приходили и мне, и в редакцию.

– У вас же было море поклонников!
– Да, и вот скрепя сердце поставили на обложку в 1976  году. И то, фотограф Гнисюк хотел дать лицо крупнее, нет – погрудно, чтобы подальше, помельче. Еще вот, после фильма Де Сантиса «Они шли на Восток» журнал в 1963 году хотел дать большую мою фотографию на разворот. И вдруг звонок: не печатать.

– Но снимали вас тогда все же охотно?
– В 60-х я снимался иногда сразу в нескольких фильмах, порой в бездарных, но с удовольствием.

– Мне кажется, вы многое делаете с удовольствием.
– Если я что-то делаю, то делаю с удовольствием.

– Актеры всегда казались обласканными начальством, удачливыми людьми?
– Да что вы! В советское время актеры получали ничтожные деньги. Мы единственная страна, где актерам не платят процент за показ фильмов по телевидению.

– А звания? Вы когда заслуженного получили?
– В 1976 году. После мешков писем, которыми закидали начальство.

– Это когда «Бонивур» уже вышел?
– Да все уже вышло. А «Бонивур» этот… Вы знаете, что такого Бонивура, как в нашем фильме, собственно, и не было?

– Как это не было?
– Мне рассказывала дочка автора романа, Дмитрия Нагишкина, Ира (моя приятельница по «Националю», кстати), что отец ее после войны был командирован на Дальний Восток. Срочно нужен был патриотический материал. Аванс Нагишкиным был стремительно потрачен, но в архиве он обратил внимание на странную фамилию какого-то то ли польского, то ли молдавского еврея – БАНИВУРА, убитого то ли белогвардейцами, то ли казаками. И больше – ничего. Нужно было отрабатывать аванс, и Нагишкин сочинил страшную историю с вырезанием сердца, и еще какими-то ужасами.
Книга имела успех, и вскоре появилось множество «реальных» свидетелей вымышленных событий. И памятники появились герою как романа, так и ставшего очень популярным телевизионного фильма. Классическое советское мифотворчество! А я, кстати, не очень хотел в нем сниматься, но тогда меня КГБ не пустило на съемки «Красной палатки» к Калатозову. И директор Студии Довженко меня уговорил. Но у меня сначала не очень-то получалось, и тогда друг мой Рома Каплан подсказал: «Представь себе, что белые – это коммунисты!» И дальше, как в том анекдоте: «Тут у меня пошла такая карта!»
Роль считается одной из лучших в моей кинобиографии.

– Вы безусловно профессиональный актер. Но вот, может быть, полушутя говорите, что снимались во всякой белиберде. Неужели не было ни одной работы, которую вы бы оценили высоко и сегодня?
– В фильме «Картина» роль Лосева безупречна, как и роль в фильме «Три дня Виктора Чернышева», потом «Они шли на Восток» я пересматривал совсем недавно – и ахнул. Но вот какая странность: лучшие мои работы не показывают с середины 80-х.

– А всем памятные «Дети Дон Кихота»?
– Нет, это сироп, а не фильм. Правда, наши зрители обожают умильные и фальшивые фильмы. Цитирую себя: «Обожают кино, измываясь над близкими, рыдают над горем махараджей и королей».
Вообще, я работал всего на десять процентов того, что мог бы сделать. Потому что был правдолюбом. Мать воспитывала – не врать. Я просто терпеть не мог любой коллектив, потому что не умел притворяться. Потом придумал себе хитрость: «я занимаюсь этим, и меня не трогайте».

– А как у вас в театре складывалось?
– Была история в одном театре, не будем его называть. Там главный режиссер был не просто голубой, а синий. Есть такая краска – голубой ФЦ – самая едкая из красок. Он на меня положил глаз и сразу предложил массу главных ролей. Но как только он понял, что я «некобелимый» гетеросексуал, так все и закончилось. Но я два года потерял в этом театре. Хотя, если разобраться, не потерял, потому что любую ситуацию, любой проигрыш можно рассмотреть с двух сторон. И я повернул.

– Вы даос до мозга костей?
– Хотел бы надеяться. Я таким родился. Еще в детстве придумал сам цигунское упражнение – двигать стену. Иногда думаю, что я перерожденец, откуда-то оттуда…
Рождаемся наги и с плачем.
Взрослеем в напастях, грехах…

– Сейчас, вспоминая 60-е, вы можете сказать, что изменили бы что-то , вели бы себя по-другому?
– Вести себя по-другому я бы не мог, это исключено. У меня было отвращение к государству. Я ненавидел систему.
Был у меня приятель – замдиректора картины, он часто приговаривал, глядя на меня: «Да, вот бы мне хотя бы на пару дней стать Прыгуновым. Какие бы я бабки сделал, какие бабки…» На что я ему предлагал объединить усилия и поделиться в финале.
А он отвечал: «Нееееет, сразу сговор, сразу пять лет».

– Концерты бы левые организовывал?
– Да, а тогда, в 70-е, многие пострадали на этом деле. Фельетоны были на Кадочникова. У Высоцкого были неприятности. У Коренева.

– Но вы же много ездили по стране?
– А как же – от Бюро пропаганды советского киноискусства. Особым успехом я пользовался в республиках Средней Азии. Мои фильмы там шли на уровне индийских. Представляете? Но у меня была самая низкая ставка – 9.50. Мне ее ни разу не повысили.

– Почему же?
– В России больше всего не любят независимых людей. Не любят за то, что сами так не могут.

– Это зависть?
– Зависть. Россия – единственная страна, где женщина может завидовать мужчине, где министр кинематографии может завидовать актеру, где актеру же может завидовать даже режиссер. Завидовать исполнителю главной роли в своем фильме, и это со мной было несколько раз. Это удивительная страна.
Меня дважды вербовал КГБ. Первый раз – после Киева, после «Бонивура». Угрожали, упоминали пресловутое «благополучие семьи» – жены и будущего тогда сына. Второй – в 1977 году. Я тогда выпил предварительно, до назначенной встречи две таблетки элениума и в абсолютно безразличном состоянии предложил им направить меня в высшую школу КГБ, ибо не терплю самодеятельности.
С тех пор меня не выпускали уже ни в одну страну.

«Прыгающему Льву от Жозефа»

– А ваше окружение тоже существовало в таких же условиях?
– Миша Еремин, Леня Виноградов – да все. Иосиф Бродский голодал, мы его подкармливали. Только Леша Лифшиц, ставший потом Львом Лосевым, да и я тоже имели какие-то деньги. Потому что я все время работал – снимался, а Леша был завотделом юмора и спорта в журнале «Костер». Он там печатал всех: Довлатова, Бродского – два-три стихотворения, мои переводы английских сказок.

– Но журнал ведь был детским?
– Да, конечно. Но очень хороший был журнал.

– А с Бродским вы как познакомились?
– Это было в тот день, когда он после норинской ссылки вернулся. Сначала – в Москву, а потом в Ленинград. Встречали его Лифшиц, Еремин и Виноградов, бывшие уже его друзьями. Знаменитая четверка Бродский–Найман–Бобышев–Рейн к тому времени уже распалась. Бобышев увел жену у Бродского, Найман – у Рейна, и Бродский остался почти один. Поэтому он хошь-не хошь, а в нашу команду пришел. А команда у нас была очень хорошей.

– А что вы знали о нем тогда? Он же не гремел еще так?
– Нет, он гремел. Очень много людей знали его стихи, переписывали друг у друга. Я все его стихи знал. А Миша Еремин придумал называть его ВР – Великий Русский. Так и говорили между собой: «ВР приехал, ВР звонил, ВР в Москве».

– И как у вас с ним сразу отношения сложились?
– Сначала я здорово нервничал, но Леня Виноградов, который очень точно все сек про людей, сказал мне: «Я тебя уверяю, вы сразу подружитесь». Мы не стали ближайшими друзьями, но стали «корешами», как он говорил, были приятелями.
Мы с ним практически одновременно начали учить английский, и я его частенько снабжал всякой «шпионской литературой», которую выискивал по разным букинистическим. А когда в 1973 году в Лондоне вышла книга его стихов, переведенных на английский, он одному мне из всей нашей компании передал ее. Надпись там была такая: ForLeapingLionfromJozef, что означает: «Прыгающему Льву от Жозефа». Еще он страшно любил анекдоты в моем исполнении, а я их знал несметное количество, и неприличных частушек тоже множество. Ему нравилось мое восторженное отношение к его стихам. Приезжая в Ленинград, я всегда звонил ему прямо с вокзала, и если он не работал, то приглашал меня на свой кофе, который варил великолепно. Мы надолго засиживались за кофе и сигаретами, он давал мне читать свои новые стихи.
Несколько раз бывало и такое, что он меня предупреждал: «Я вчера ночью закончил эти стихи – тебе даю читать первому». И он мне передал «Пришел сон из семи сел» – стихотворение 64-го года. В том рукописном варианте, что у меня сохранился, оно немного другое, и мне оно нравится больше.
Я несколько раз ночевал в его маленьком закутке – половине из полутора комнат. И каждый раз утром он приносил мне в кровать поднос с кофе.
«Когда через 17 лет я оказался у него в SouthHeadly в его двухэтажном домике и ночевал в спальне на втором этаже напротив спальни Иосифа, он оба раза подавал мне в постель поднос с кофе с бутербродами  – у меня даже есть фотография моей кровати с этим подносом… Нобелевский лауреат давал понять, что он помнит то, что было 17 лет назад» – из книги Льва Прыгунова.

– У вас самого вышли уже две книги стихов. Вы всю жизнь писали стихи?
– Нет. Я начинал в юности, но потом, когда дружил с большими поэтами, забросил это дело. Стеснялся. Стихи свои ранние я читал Бродскому, он смеялся. Он считал, что стихи – это совсем другая история, не актерская.
Я остановился. И снова начал писать только в 2007 году.

– А что послужило толчком?
– Тогда как раз вышла книга стихов Сережи Чудакова, и что-то во мне стало перерастать в строчки: «Поздновато меня укусила кровопийца-муза…»
У меня сейчас готовится книжка, которая будет называться «Стихи о неизбежном», там все о смерти.

– А что так?
– Что так? Это единственное, что существует реально, все остальное – вымысел. Великие философы писали, что только самые невежественные люди не хотят думать и говорить о смерти.
«Отсутствие всего точней»

– Вы и с Барышниковым были знакомы?
– Я с ним познакомился незадолго до его побега. Мы с ним вместе провели ночь за одним столом в ленинградском ЦДРИ. Я, Джигарханян, Толя Ромашин, Володя Герасимов. Мы с Арменом и Толей жили в гостинице «Советская», звонит мне одна подруга Барышникова и говорит: «Я могу пригласить тебя за столик к Барышникову, а у него только что прошел авторский вечер, после которого он стал суперзвездой. Приходи вместе с Джигарханяном и Ромашиным». И мы до четырех утра просидели так.
Через короткое время он остается в Канаде.
Еще один случай.
Меня приглашает дочь профессора консерватории встречать Новый, 1961 год у нее дома. Там были известные люди – братья Кио, например, и Рудольф Нуриев. А я в те годы был безумно похож на него – худой, даже тощий. Все показывали на нас: «Как вы похожи, посмотрите!» Через несколько месяцев Нуриев сбегает.
И еще забавное: меня друг приглашает на конкурс балета в Зал Чайковского и там знакомит с Сашей Годуновым. Потом мы с ним не раз пересекались на «Мосфильме». И однажды он приглашает меня к себе в костюмерную, где мы с ним распиваем вместе бутылку водки. Через два месяца он  – невозвращенец.
Самое удивительное, что я больше их всех хотел тогда рвануть на Запад. Но им удалось, а мне – никак.

– А потом, когда вы все-таки выехали, почему не остались?
– В 1989 году, когда впервые выехал в Штаты, сижу в ресторане у своего друга Романа Каплана, напротив Саша Рабинович, которого сейчас знают как Александра Гранта, и он мне говорит: «Лева, сейчас переходим улицу, в полицейском участке оставляем заявление – и все. Буш получил квоту на 400 тысяч Greencards для русских».
А я в ответ: «Я же не хотел просто удрать сюда, я хотел уехать из тюрьмы. Тюрьмы в России уже нет, и не будет никогда». Большего патриота, чем я, не знаю. Я безумно люблю свою страну. Что бы сейчас ни случилось, все равно это в сто раз лучше, чем совдепия.

– Вы ходите сейчас на митинги?
– Нет. Я не люблю толпу, я не верю толпе, хотя эта толпа уже сделала великое дело, власть стала понемногу, лицемерно, но все же меняться.
Есть ли выход? Я всегда говорю: это выход каждого отдельного человека. Только отдельный человек может изменить страну. Толпа выплюнет наверх опять такого же, если не хуже.

– У меня почему-то все время было такое ощущение, что вы давно уже там, а сюда приезжаете только сниматься время от времени.
– Я всего два раза был в Америке по два месяца. И дважды по полгода мы прожили в Лондоне. Вот и вся моя заграница.

– Вы же снимались в ГДР, Чехии, Румынии?
– Да, но это было еще в советское время, и туда меня отпускали, когда им это было нужно. Когда я захотел поехать в Польшу, меня не выпустили. И в Индию тоже.
После того как вариант с моей вербовкой им не удался, мне закрыли вообще любой выезд. А я мог бы в ГДР реально стать третьим по популярности иностранным актером.

– Третьим? После Дина Рида и Гойко Митича?
– Да. Я снялся там в пяти картинах с 69-го по 75-й год. Я уже свободно говорил по-немецки. На студии ко мне очень хорошо относились. Я ходил по улицам, у меня была куча денег. Я прекрасно проводил время.
Но когда я думаю, что Господь меня просто спас от эмиграции, я не знаю, что там со мной бы приключилось.

«Две охры, кобальт, кадмий красный…»

– Когда вы стали заниматься живописью серьезно?
– Года с 1972-го.

– Много пишете? У вас здесь, в мастерской, даже тесновато. А кто покупает ваши картины?
– Покупают совершенно разные люди. Во-первых, конечно, те, которым эти вещи нравятся. Некоторые чувствуют, что если не им, то их потомкам мои работы пригодятся. Хотя существует некий снобизм: «Ну пишет актер картины, ну что это? Баловство».

– Богатырев прекрасные картины писал.
– Но это были шаржи. А живописью никто из актеров, насколько мне известно, серьезно не занимается. А я болен этим. У меня была хорошая школа, я еще в детстве учился у одной художницы, и навыки она привила мне профессиональные. Научила работе с предметом, почему я в основном пишу натюрморты.

– А портретов у вас нет?
– Так я и не научился. Писать по фотографиям я не буду, а писать с натуры живых людей – не хочу их мучить. Вообще, чтобы хорошо что-то делать, надо начинать с азов. Что бы ты ни делал, все равно останешься любителем.

– А любительство нигде не прощается: ни у нас, ни за рубежом? Что вас удивило за границей?
– В Англии, где мы прожили больше всего по времени, меня удивили англичане, они беспредельно жадные. За деньги удавят кого угодно.

– На что же вы там жили?
– Первые 40 фунтов я заработал там на реставрации иконы. В 1989 году.

Потом на свою живопись жил. Все, что я там написал, – все купили, около 30 картин.
Вы не представляете, сколько раз меня там хотели надуть. Был один человек, который обещал помочь с продажей, заверял, что мне беспокоиться не о чем, он все сделает в лучшем виде. Богатейший человек, между прочим. Взял 16 моих картин. И все их не продавал, но и не отдавал обратно.
И вот я его однажды сам обманул. Сказал: «Ты знаешь, Дональд, я там одну картину не подписал». Он мне велит срочно приехать. И вытаскивает из-под кровати все мои картины. Я ему: «Спасибо, Дональд!» А он – кричать, визжать, топать ногами. Сейчас же собрался звать полицию. Я говорю: вызывай! И забрал картины.

– А потом что было?
– Ничего, потихонечку все продал. У меня были знакомые. Вот так.
А я ведь, между прочим, его спас от подделки Тьеполо, которую он хотел купить за 350 тысяч фунтов. От фальшака. У меня чутье на фальшь. Я еще у него заметил поддельного Дали.

– Так он был коллекционером?
– Да никакой он не коллекционер, он торговец. У него в Челси громадный трехэтажный дом, дорогущие машины и прочее. А как он торговался два месяца из-за моей картины, которую захотела иметь его жена. Из-за 100 фунтов торговался, пока я не сказал: «Хрен с тобой, бери!»

«Закрываю дверь»

– Вы ездили туда вместе с женой? А Ольга ваша чем занимается?
– Она уже 29 лет моя жена. А сейчас тоже занимается живописью.

– Как вы познакомились?
– Она была помощником режиссера. Мы с ней работали вместе на трех картинах, и только после третьего фильма она решилась хоть как-то со мной сблизиться. Все меня остерегалась: за мной тянулась слава отчаянного бабника, чудовищные слухи, и они были недалеки от истины. Но потом она меня спасла.

– От чего?
– От всего. И я ее очень люблю. Понимаете, она очень умный человек, что для женщины большая редкость. В ней  – все, что нужно мне, а во мне – все, что нужно ей. Совсем не умею с ней расставаться. Когда она просто уходит в свою комнату, я сижу на кухне и скучаю, и не могу без нее. Мне даже не хочется ездить на дачу надолго, потому что она не очень любит дачу.

– А здесь, в мастерской, не скучаете?
– Здесь я работаю, потому что дома невозможно было держать картины. У меня их чертова туча.

– Сын Роман у вас режиссер?
– Если вы не видели еще его фильм «Духless», обязательно посмотрите. Я другого такого фильма в России не видел. Фильм с настоящей душой.

– Вы не снимались у него?
– Нет, собака, не снимает меня. В первых двух снимал, а сейчас нет. Роли говорит для тебя нет.

– Внуков не хотите? Он ведь пока не женат?
– Я в его жизнь не вмешиваюсь.

– Вы же его самостоятельно растили?
– Да, его мама трагически погибла в 1977 году. Роману было восемь. Но мне тогда очень помогала моя мама, она прожила с нами пять лет. Потом Ольга появилась.

– Он ее принял?
– Ну конечно, они очень подружились. Вместе меня пародировали, он надевал мои шмотки, изображал меня. Сейчас представляет нас: это мои родители.

«Никто ничего не знает, но жаждут все заблуждений»

– А как вы пришли к восточным практикам, к тай-цзи-цюань?
– Сначала я увлекался буддизмом, сложными йогами, потом встретил человека, который занимался у-шу. И стал с ним заниматься китайскими боевыми искусствами.
Я и Бродскому показал когда-то простое упражнение из тай-цзи, аккумулирующее необходимую энергию для сердца, но он тогда надо мной посмеялся. Но я уверен, он обладал истинным ДАО, и посему имел дар читать мысли и видел людей насквозь.

– Сейчас занимаетесь?
– Да, делаю форму, благо, для нее не нужно больших пространств. Я могу сам заниматься, без компании. Очень сложно найти единомышленников, еще сложнее – учителя. Вообще, брать на себя ответственность учить может только человек, получивший благословение от своего наставника. Знания передаются только энергией. Но даоский монах в Китае – это одно, а быть даосом здесь – совсем другое.

– Разговаривая с вами, обнаруживаешь, что впечатление, которое вы производили – казались легким, незамутненным, удачливым везунчиком, – совершенно ошибочное.
– Почему же нет? Я легкий, незамутненный, удачливый. Я везунок, меня все так называли, и я сам осознавал, что я везунок. Это все правда.

– Но глубины вашей никто не знает. Живописи вашей почти никто не видел, стихи тоже мало кто читал…
– А какая тут глубина? Никто не знает, что такое картина – пигмент, пыль, грязь? Как ее вижу я, автор, и как ее видите вы, зритель? Это одна из мистических вещей – живопись. Впрочем, так же, как и стихи…
Я стоял в стороне,
Был один.
Сам себе раб, сам себе
Господин.
Никогда не ведал я скуки.
И теперь, дотянув
до седин,
Я стою в стороне.
Я один.
Пью вино,
Кальвадос и джин.
Закрываю дверь.
Умываю руки.

Автор: Елена Тришина