Принц бельканто

Максим Миронов – молодой русский тенор, которого называют «принцем бельканто». Его имя украшает афиши лучших оперных театров мира. Белокурый парень родом из Тулы последние несколько лет живет в Италии и редко, но метко появляется в Москве. Так, весной этого года он был удостоен театральной премии «Золотая маска» за исполнение партии Линдора в опере-буфф «Итальянка в Алжире» Россини на сцене Музыкального театра имени К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко.

– «Золотая маска» стала для вас сюрпризом?
– Я совершенно не ожидал награды. Очень приятно. В мире вообще подобных оперных премий национального масштаба очень мало. Я хотел бы посвятить эту награду Дмитрию Юрьевичу Вдовину – моему педагогу, который дубиной выгнал из меня русскую лень и вогнал перфекционизм. Он сегодня возглавляет Молодежную оперную программу Большого театра. Жаль, что меня не было на церемонии вручения «Золотой маски», я очень хотел бы сказать эти слова со сцены.

– Но при вашей востребованности, когда график выступлений расписан на несколько лет вперед, немудрено, что некоторые светские события приходится пропускать…
– Жаловаться мне, конечно, грешно. Но сейчас очень много качественных коллег – ультралирических теноров, которые могут петь, казалось бы, неисполнимые, самые сложные партии. Сегодня хорошего Германа для «Пиковой дамы» Чайковского гораздо труднее найти, чем Родриго в «Отелло» Россини.

– А вы музыкой Россини, должно быть, уже порядком пресытились?
– Есть такой момент. У меня уже скоро за 200 счет перевалит только «Золушек», сколько можно? Знаю ее вдоль и поперек, могу прочитать от последней ноты оперы до первой. Моя жизнь – сплошь Россини. Хотя есть еще много любопытной музыки других авторов. Например, Меркаданте написал кучу опер, одна лучше другой. Но никто не знает, потому что до недавнего времени не было теноров, которые могли бы ми бемоли «звездить». Сейчас такие тенора появились, но они не знают, что есть такая музыка. Я думаю, что лучшим другом певца через несколько лет станет музыковед, человек, который, зная специфику голосов, будет денно и нощно сидеть в библиотеке Неаполитанской консерватории, где полно забытых, но прекрасных манускриптов.

– Но это не аргумент для менеджера…
– Нет. Для менеджера аргумент только деньги.

– Вы подумываете о том, чтобы работать самостоятельно, без посредников?
– Это нецелесообразно, менеджер все-таки обеспечивает некоторый уровень защиты при определенных ситуациях. Это своеобразная «подушка безопасности» между певцом и театром. Для певца важно иметь надежный тыл. Профессия нервная. Если у артиста тыл прикрыт менеджером или семьей крепкой, то он сосредоточивается на своей работе, на оттачивании таланта, в итоге на получении удовольствия от выхода на сцену.

– Без какой черты характера кроме таланта, конечно, вы бы никогда не стали тем, кем сегодня являетесь?
– Во-первых, я упертый и ответственный. А во-вторых, помню напутствие мамы: «Нет ничего невозможного, возможно все». Я говорю: «Не понимаю, о чем ты говоришь?» Она говорит: «Я не умею водить самолет, но, если мне надо, я научусь и буду водить самолет, потому что нет ничего невозможного». Вот это мне очень помогает в жизни на сцене.

– Почему для жизни вы выбрали именно Болонью?
– Для человека, который поет итальянскую музыку, очень важно провести как можно больше времени в Италии. Понять национальный менталитет, научиться говорить на языке безупречно, углубиться в культуру страны, понять идиомы и юмор, который, надо заметить, довольно специфический. А почему именно Болонья – это очень удобный город для жизни с международным аэропортом, а на поезде всего за 40 минут можно добраться до Флоренции, за полтора часа до Венеции, за час – до Милана, за два – до Рима. Это очень удобно.

– Можно сказать, что вы уже стали русским итальянцем?
– Нет, ни в коем случае. Есть огромная прелесть моего спорадического обитания в Италии. Я беру только лучшее от итальянцев. Вена, Париж или Нью-Йорк остаются такими голубыми мечтами, которые, в принципе, по большому счету пока не осуществимы. И все менять, язык, культуру обитания, опять подстраиваться, я не хочу. Для меня переезд равен пожару, я не готов к такому испытанию. К тому же мне кажется, что Италия и Россия – это две страны, разделенные при рождении. Между нами так много похожего, что порой становится не по себе. Поэтому, может, и такая любовь безумная. У нас к Италии, а у итальянцев к нам. И в манере дружить тоже мы одинаковы. Можно к другу заявиться ночью и рассказать о своих проблемах. В иных странах это невозможно. В Германии, например, даже друзья договариваются между собой четко на месяц вперед. И если ты вдруг отменяешь в последний момент – трагедия, обида. В Италии такого, конечно, нет. Только на итальянском вокзале можно встретить официальное сообщение: «Поезд задерживается на 864 минуты». Впрочем, зимой это вполне обычная ситуация. Николай Васильевич Гоголь не зря же с удовольствием жил в Риме. Я реально влюбился в Италию. Восторженность итальянцев меня заражает.
Я уже привык к итальянскому образу жизни. Например, свыкся, что с трех часов дня до восьми вечера поесть толком нигде нельзя, потому что сиеста – это святое… Я был в шоке, как деревенская Дуся, и чуть не плакал. А в Москве я ходил в кино в 11 вечера и купил еще себе футболку: огромный торговый центр был открыт и все магазины открыты. Я в восторге! В Европе это невозможно.

– А вы политически активный человек?
– Я работаю в театрах, где многое зависит от политической ситуации. Поэтому вынужден ориентироваться в том, что происходит в мире. Имею свое мнение, но стараюсь не высказывать его. Я хотел бы жить в башне из слоновой кости, ничего не видеть, не слышать, дышать амброзией и пить нектар. Но так не получается.

– Есть ли у вас еще какие-нибудь творческие планы в Москве, в России?
– Пока нет, хотя я люблю Москву. Даже от визитов, что называется, одного дня я получаю огромное удовольствие: накрывают запахи, ощущения, с которыми ты жил в детстве, юности. Это все настолько глубоко во мне заложено, что вытравить невозможно. Хотя я не из тех людей, кто страдает от ностальгии. Может, оттого, что мне нечем особо гордиться в своем прошлом. Это прошлое этакой Фроси Бурлаковой, в котором была масса трудностей, много лишений и мало приятных моментов. Но родина – это очень мощная сила. И я всегда готов и открыт для проектов дома. Но опять же проблема в том, что в российских театрах планирование происходит в последний момент, когда уже все контракты на Западе давно подписаны.

– А почему не сложился ваш дебют в Большом театре?
– Считаю, лучше спеть что-то интересное, достойное за меньшие деньги, например, Россини в Германии, нежели рисковать на сцене Большого театра, исполняя в «Золотом петушке» Римского-Корсакова роль Звездочета, в которой нет арии, а следовательно, и возможности выигрышно показаться. Мне только 32 года, я могу позволить себе не слишком торопиться и подождать другого, более интересного предложения от Большого театра.

– Вы весьма успешно дебютировали в театре в 20 лет, и сразу в главной партии в опере Андре Гретри «Петр Великий» на сцене «Геликона», и тогда были менее рассудительны…
– Это верно. Но что я тогда знал и понимал. Мне просто повезло, «Геликон» – потрясающий театр. «Петр Великий» был для меня прекрасным опытом, который я вспоминаю с большой нежностью. Мы из музыки Гретри знали до этого только песню Графини в «Пиковой даме». А тут вдруг «Петр Великий», да к тому же это еще совпало с 300-летием Петербурга. В театре меня все очень поддерживали, говорили: «Давай, у тебя все получится!» – что было абсолютно бесценной поддержкой для дебютанта. Правда, худрук театра Дмитрий Александрович Бертман обижается на меня, говорит: «Не заходит, не звонит». А я, наоборот, жду от них креатива, интересного предложения. У меня кто-то спросил: «Ты, наверное, сейчас очень дорогой певец?» Но для того, чтобы это выяснить, нужно просто позвонить. Я плачу по своим долгам. А «Геликону» я чувствую себя обязанным. Этот театр дал мне шанс сделать самые важные и трудные шаги в профессии. И я искре нне желаю, чтобы эпопея с реконструкцией «Геликона» как можно быстрее и успешно завершилась.

– Как вышло, что вам удалось сделать завидную международную карьеру, не получив диплома о высшем образовании?
– Мне кажется, высшее образование не нужно для того, чтобы сделать творческую карьеру. Оно нужно для других целей. Как моим родителям, например, было нужно мое высшее образование в университете. Но биологом, вопреки их желанию, я так и не стал. Хотя для себя ничего в жизни не исключаю. Может быть, мне высшее образование и понадобится в будущем. Но, честно сказать, для меня гораздо более привлекателен процесс самообразования, чем перспектива пять-шесть лет просиживать в аудиториях, чтобы потом корочку с гордостью в тумбочку спрятать. Театрам твой диплом не нужен – нужен талант, который наличием того самого диплома далеко не всегда определяется.

– А как вы проводите это лето?
– Ой, лето насмарку. Мне нужно очень много музыки учить – Россини, Глюк – все оперы длинные, без купюр, с речитативами. В общем, можно забыть о лете, у меня его не будет. Я вот только недавно осознал: когда работаешь, это тоже жизнь, пусть часто и полная различных ограничений. Все больше убеждаюсь в том, что наша работа похожа на профессиональный спорт, потому что очень многое в судьбе оперного певца зависит тоже от его физической формы: насколько ты здоров, как хорошо ты спишь, ешь, в какой форме твой вокальный аппарат, который необходимо держать в постоянном тонусе. Вообще, приходится много думать и принимать правильные решения. Раньше я полагал, что певец – это просто: вышел, спел, да пошел домой считать деньги. Жизнь показала, что я заблуждался.

– Ну и к каким важным выводам вы пришли в последнее время?
– Не пришел еще ни к каким выводам. Это такой конгломерат открытых мыслей. Я думаю, что выводы будут на пенсии. Я тогда наконец сяду и напишу книгу «Моя жизнь в искусстве», том первый. И там будут выводы. А потом второй том – «Вся правда».

– Но до пенсии вам еще очень далеко…
– В профессии оперного певца пенсия – это далеко не всегда достижение определенного возраста. У меня пока все нормально, все утешительно. Но мир крайне усложнился. Денег стало везде меньше, и приходится крутиться, выдумывать что-то новое. Например, иногда петь бесплатно, взамен получаешь возможность записать диск. Или создавать собственные музыкальные проекты. Кстати, социальные сети очень полезны. Сейчас стало интереснее, потому что многое зависит от собственной инициативы. Одним словом, хочешь петь – умей вертеться. А петь надо именно хотеть. Вот, наверное, самая главная мысль, что пение – это не зарабатывание денег и не бизнес.

– В вашей жизни социальные сети играют большую роль?
– Это очень удобный способ современной коммуникации. Хотя лет пять назад я очень испугался этого. И начал писать письма друзьям от руки в попытке удержать коммуникацию в вещественном мире. Глупая попытка, провалившаяся абсолютно в ХХI веке. Но не все моменты человеческой жизни можно доверить компьютеру. Например, невозможно любить через компьютер. Невозможно интервьюировать через компьютер. Невозможно оперу слушать через компьютер. Можно лишь приблизительно ознакомиться с оперой. Сейчас очень модна трансляция оперных спектаклей в кинотеатрах. Однако это как раз не сработает, не приблизит слушателей к оперному искусству, потому что это не настоящая опера, а суррогат, коего очень много стало в жизни человека.

Интервью вела Мария Бабалова