Всенародная слава актрисы вспыхнула в 77-м, когда вышел «Служебный роман». Эта слава даже на нее саму, с ее необыкновенным умом и, как следствие, самоиронией, произвела впечатление. Во всяком случае, много лет спустя она так и говорила: «Когда вышел фильм», не называя, мол, понятно какой. Это, кстати, было в разговоре о ее отце Бруно Артуровиче Фрейндлихе: я снимал документальный фильм о нем и, в частности, спросил Алису, как он относился к тому, что поначалу она была начинающей актрисой, дочерью знаменитого актера, потом они шли вровень, наконец, в сознании многих он превратился в отца «самой Алисы Фрейндлих». Она ответила: «Во-первых, не знаю, хорошо это или нет, думаю, что неплохо: он всегда осознавал себя мастером. Он был опытнее, мудрее меня в профессии и поначалу видел мою несостоятельность. А потом не мог не замечать, что я догоняю его по мастерству, пониманию
Фильм фильмом, волны волнами, но нам, ленинградцам, при всей радости за киноуспехи любимой актрисы, было и чуть-чуть обидно. Потому что мы-то уже не первый десяток лет знали, что такое Алиса.
От Театра имени Ленсовета, где она работала с 1961-го по 83-й, до метро «Владимирская» – 350 метров. Плюс длиннющий, как везде в ленинградской подземке, эскалатор. Внизу, перед входом на него, площадка. Так вот, в дни ее спектаклей лишний билетик спрашивали начиная с этой площадки. (Кроме того, билеты служили валютой – ими можно было «отблагодарить», например, врача, и такая благодарность была куда ценнее денег, конфет и цветов.) Пока жаждущие попасть в этот вечер в театр загодя занимали позиции, чтобы стрелять билет, или в кассу, где в заветную минуту разбронируют пресловутую «бронь», либо к администратору – клянчить контрамарки (за продажу которых, между прочим, одну тетеньку уволили, и хорошо, что еще не посадили по статье за спекуляцию), – пока воздух насыщался этим электричеством ожидания чудес, чудеса готовились. Она распевалась на сцене под минусовую фонограмму, если спектакль был музыкальный, а в Театре Ленсовета музыкальной была почти вся афиша. И это уже было чудом.
О, как она пела! Она и в «Служебном романе» поет замечательно, но в театре это было согрето непосредственностью происходящего здесь и сейчас, волнением оттого, что ты слышишь переливы ее дыхания и видишь это дыхание, работу мышц голосового аппарата. Притом пела она высокопрофессионально! Сама рассказывала, что после школы «надо было выбирать между театральным институтом и консерваторией: голос у меня был довольно пристойный. И папа сказал: „В оперу не ходи: ты мелкая, будешь как муха на куличе. А в театре, если есть к нему предрасположение и желание, ты и петь сможешь“». Как-то договариваюсь с ней о съемке интервью после спектакля, мол, сразу после поклонов мы, как это называется на телевидении, выставимся в фойе – камера, свет, все такое. Алиса: «Хорошо, значит, будет время перекурить». – «Алиса Бруновна, мне так жаль вашего сопрано!» – «Ну его ведь все равно не вернуть, а зачем же лишать себя удовольствия?» Она сейчас практически не поет, но, конечно, музыка, как и прежде, пронизывает все ее существо: «Я перестала петь физически, потому что связки меня больше не слушаются. Но внутренне я же иногда
Например, в «Дульсинее Тобосской» по пьесе Александра Володина она пела много и захватывающе, но как играла! После смерти Дон Кихота крестьянка Альдонса попадает в публичный дом, хозяйка которого чаяла подороже продать ее девственность и учила всяким этикетным оборотам. Альдонса же полюбила случайно встретившегося парня, а тот собирался стать священником и отказаться от земной любви, – события второго акта, в конце которого Альдонса бросает свое сомнительное место работы. А в третьем она и этот Луис нашли пристанище в каких-то горах. И она спрашивает: «Неужели вы ничего не чувствуете?» Он: «Господи, ты решил наказать меня! Я заблудился! Я погибаю! Но я должен с этим бороться!» Луиса изображал Михаил Боярский, на которого тоже тогда свалилась слава после ужасного сериала про мушкетеров, и в театре он играл примерно так же, как Д’Артаньяна. Это было не важно: Алиса все делала за себя и за партнера. С ее непередаваемой прихотливо ломающей ритм интонацией, чуть растягивая некоторые гласные, спрашивала: «Зачем же бороться?» И, вспомнив тот самый напыщенный дурацкий этикет, нежно и чуть-чуть иронично: «А жениться на мне необязательно. Пускай это место и послужит могилой моей чести». Тут вступала музыка, Геннадий Гладков писал для спектаклей Игоря Владимирова (главного режиссера, тогдашнего мужа Алисы и отца ее дочери Вари) отменную музыку, в том числе и к «Дульсинее», свет медленно меркнул, и мы, весь зал, сидели несколько мгновений в темноте в состоянии абсолютного счастья, оттого что эти вымышленные герои наконец вместе и счастлива эта женщина.
Сверяюсь с программками: смотрел спектакль 13 июля 1977 года, потом в 78-м: 14 февраля, 21 марта и 8 мая, – но помню так, будто это было вчера, а не 37 лет назад. Сейчас Алиса рассказала, что в свое время просила театр купить камеру: снимать не для истории, а чтобы просто фиксировать спектакли – иметь образец «как поставлено», а то они с течением лет «разбалтываются». Театр пожмотился, вот почти ничего и не снято, сетует она. Из «Дульсинеи» на Ленинградском телевидении записали одну сцену. Но пока живы мы, видевшие это изумительное создание Фрейндлих, оно не исчезло, оно существует, о чем и дерзаю ей сказать, – она немедленно парирует: «Так это ведь все Сашенька Володин!»
В таком почти самоуничижении ни капли кокетства. «Алиса Бруновна, как раз завтра в Комиссаржевке (Театр имени Комиссаржевской, где она, к слову сказать, дебютировала в июне 1957-го. – Авт.) «Графоман» Володина. Я иду, могу и вас сопроводить, хотите?» – «А это премьера? Ну неловко просить места накануне, у них, наверно, все расписано. У меня и внуки вечно требуют кого-то из их друзей посадить чуть не в день спектакля, и всегда страшно неудобно перед администраторами». Это такое воспитание, на которое никак не влияют многие годы пребывания в статусе суперзвезды и ее собственная прекрасная осведомленность насчет «веса» имени Фрейндлих.
Вот еще пример: она вернулась в Театр Ленсовета в 2004-м, чтобы сыграть моноспектакль по повести Эрика-Эмманюэля Шмитта «Оскар и Розовая дама», – и это было возвращение еще и к себе настоящей. Два с лишним часа семидесятилетняя актриса, одна на сцене, рассказывала историю об умирающем от лейкемии десятилетнем мальчике и сиделке, благодаря которой конец его жизни стал хоть немного светлее и легче. Спектакль все годы, что она его играла, шел, разумеется, с аншлагом, на поклонах на сцене вырастала гора цветов ростом с саму Алису. А потом она, несмотря на усталость, следила, чтобы никто из работающих в этот вечер костюмеров, реквизиторов, помрежей и т.д. не ушел без букета, себе оставляла только любимые белые розы. Я стал свидетелем этой сцены, потому что зашел за кулисы подписать у нее вышедшую в 1989-м книгу Евгения Калмановского «Алиса Фрейндлих»: один знакомый почитатель Алисы выудил это издание на каком-то библиофильском сайте. Она удивляется такой букинистической редкости, задумывается на секунду и пишет: «Александру – потрясена: достали!» И, мгновенно сообразив, что этот глагол в русском языке имеет значение не только «раздобыть», но и «надоесть до крайности», хватается за голову: «Ой, объясните Александру, что я не то имела в виду…»
Пришла пора рассказать один растянувшийся во времени сюжет. 20 лет назад одно очень крутое по тем временам издание просит взять интервью по случаю ее 60-летия. Она с блеском подтверждает свою репутацию Миссис Нет – отказывает следующим образом: «Всем дать интервью я не могу, а решать, кому давать, а кому нет, не считаю себя вправе, потому решила – никому». Попробуйте возразить – железная немецкая логика! И вместо интервью я пишу
Прошло десять (!) лет. Делаю на канале «Культура» тот самый фильм про Бруно Фрейндлиха. Звоню ей: «Без вас этот фильм, само собой, невозможен». А она Миссис Нет, когда дело касается ее, когда же надо рассказать хорошее о ком-то другом и тем паче сделать
Итак, мы снимаем долгий, роскошный, на ТВ-жаргоне это называется «синхрон». Алиса, как всегда, в интервью, если уж она на него согласилась, ослепительна: глубока, дивно остроумна, покоряюще изящна, во всей силе своего беспримерного обаяния. Разбираем технику, группа с аппаратурой покидает ее квартиру, я последний. На пороге: «И кстати, Дмитрий, спасибо, что написали, что я в простое». Мысль, как известно из восточных сказок, самая быстрая вещь на свете. Успеваю сообразить, что речь о том самом тексте, она отлично знала, кто именно ей звонит, однако обнаружила это знание только сейчас. «Алиса Бруновна, но ведь это было десять лет назад!» – «Ну и что, все равно спасибо».
Однако ведь услышан призыв – не мой, а, уж простите за звучащее напыщенно слово, миллионов, для кого Алиса Бруновна Фрейндлих есть драгоценная часть их жизни и кто относится к ее новым работам как к важному духовному опыту, а потому их жадно ждет. Перед новым, 2014 годом худрук БДТ, где она служит последние три десятилетия, Андрей Могучий выпустил спектакль «Алиса» по мотивам того самого Кэрролла – работа неровная, там много навалено всякой аудиовидеоинтерактивной всячины, без которой можно и обойтись. Но постепенно из этого почти наркотического трипа проступает, пробивается обжигающая искренность. Вот Шляпник–Валерий Ивченко выкрикивает постаревшей Алисе страшные слова про то, что она-де всю жизнь держала себя в узде, а других на расстоянии: ты, мол, всегда боялась чувствовать в полную силу и счастливой себе быть не позволяла. Она в ответ произносит монолог про то, как тяжко в бесконечно тянущиеся часы бессонницы ждать звонка будильника, наконец избавляющего от необходимости заставлять себя уснуть. Тут кажется, что ее «я» не только героиня спектакля, но и сама Алиса Бруновна. Как в дурном сне, двери заперты, ноги ватные, хочется вернуться в реальность, Алиса с горестной проникновенностью восклицает: «И туда не могу, и здесь не хочу», – это она играет в свою настоящую силу. И тут, как только одна она умеет, загадочным образом становится неотличима от своих фотографий полувековой давности в роли арбузовской Тани. Это одно из самых сильных мест роли Фрейндлих и спектакля в целом.
На март назначена следующая премьера: Виктор Крамер ставит с ней спектакль по роману Ромена Гари «Обещание на рассвете». А про свое восьмидесятилетие в декабре говорит: «Ох, да, у меня сейчас грядет этот несчастный юбилей, и я не знаю, куда мне скрыться. Куда мне уехать, чтобы это не озвучивалось. Как раз сегодня был разговор, и я умоляла
Напоследок анекдот. Дни культуры Петербурга
– Евгений Калмановский, автор книги «Алиса Фрейндлих»,
– Да уж, неправильное. Из-за этого очень много киношек от меня ушло. Ну и не страшно, все равно я больше люблю театр. Я люблю над ролью… копаться, а в кино этой возможности нет. Что значит копаться? Пока идут репетиции, мы копаемся все вместе. А когда спектакль вышел на свободу и зрители уже здесь, ты остаешься с ролью один на один, без режиссера, отпущен на волю, тут и начинаются поиски еще каких-то новых щелочек, в которые можно заглянуть. По премьере никогда нельзя судить…
– Эта ваша тщательность, дотошность от отца Бруно Артуровича?
– Думаю, что от моего учителя Бориса Вольфовича Зона. Ну и от Бруно Артуровича тоже.
– Однажды, рассказывая об отце, происходившем из петербургских немцев-сапожников, вы прочли по-немецки молитву, которой вас научила бабушка. Вы ее просто помните или, так сказать, применяете по назначению?
– Каждый день! Каждый полет, каждая поездка, каждая премьера, каждый выход на сцену.
– Когда в Петербург приехала Джульетта Мазина, вы, приветствуя ее в Доме кино, встали перед ней на колени. А вообще, велик ли список людей, перед которыми вы стоите коленопреклоненно?
– Для одной человеческой жизни, я имею в виду свою, немалый. Не стану сейчас никого называть, чтобы не упустить кого-нибудь, но мой арсенал впечатлений от людей, вызывающих такое отношение, достаточно велик. Слава богу!
– Когда-то, еще в Театре имени Ленсовета, вы были сильно простужены, но все-таки играли 400-й спектакль «Варшавская мелодия» и ваша героиня запросто сморкалась на сцене…
– А что было делать? В таких случаях, конечно, надо все эти обстоятельства обыграть, поставить на службу роли.
– Что заставляет вас выходить на сцену, плохо себя чувствуя? Ведь ваш ранг, безусловно, позволяет отказаться.
– Наверное, дисциплина. Хотя вообще-то я болею редко – надо постучать по дереву, вот сейчас за целый сезон у меня не было даже ни одной простуды. А если и болею, то несерьезно. У меня никогда не бывает высокой температуры, наоборот, если заболеваю, она опускается до 35,4–35,5. При таком самочувствии трудно заставить организм
– То есть сцена лечит?
– Ну да. За счет преодоления. В каком-то спектакле, сейчас не помню, говорилось: опираться можно только на то, что сопротивляется. Организм сопротивляется – и только тогда можно на него
– Было
– Да, конечно. Я освоила бабушкину швейную машинку и сама себе шила. И неплохо у меня получалось! Купить-то ничего было невозможно, у нас стояла пора сплошного дефицита. А еще сама себе делала украшения для сценического образа: всякие там серьги, ожерелья, бусики, бантики в волосы. И это тоже мне хорошо удавалось – я одаривала всех девчонок в театре. А сейчас руки стали неверные – иногда даже чашку не берусь удержать: она от меня вырывается и падает…
– В Ленинграде ходили легенды, будто Игорь Петрович Владимиров и вы живете на улице Рубинштейна в двухэтажной квартире…
– Я в ней так и живу, но вы же видите, какая она двухэтажная (смеется). Просто потолки высокие.
– Однако вы в ней принимали президента.
– Это уже давно было. Мне тогда позвонили утром и сказали, что Владимир Владимирович хочет прийти поздравить меня с днем рождения. Я говорю: но у меня сегодня спектакль! Они: так он ненадолго, минут на двадцать. Звоню Варе: выручай – у меня дома ничего нет. Варя испекла пирог. А до него пришли эти мальчики – кто они? охрана? – потрясли подушки…
– Бомбу искали?
– Ну уж не знаю, но подвигали тут мебель немножко, чтобы камера могла встать, сделали мизансцену, а через полчаса он и сам пришел. Ужаснулся нашей загаженной парадной, которую потом через неделю быстро-быстро покрасили… Мне он показался абсолютно демократичным человеком, без всякого напряжения. Спрашиваю: что ж вы, Владимир Владимирович, пирога-то не отведаете? А он отвечает: пускай они сначала вытащат свои камеры, а то вдруг я буду капусту ронять у всех на глазах! И как только они кончили снимать, он съел кусок пирога с большим удовольствием. Варька хорошо печет.
Дмитрий Циликин
Как и почему «Голос», русская версия американского реалити-шоу The Voice, стала сенсацией и грозит ли американизация нашей эстраде?
Куда пойти на каникулах? Ну конечно в музей! Когда в роли экспонатов выступают пряники, пастила и коньяк, это совсем не скучно.