Фрейндлих Forever

Всенародная слава актрисы вспыхнула в 77-м, когда вышел «Служебный роман». Эта слава даже на нее саму, с ее необыкновенным умом и, как следствие, самоиронией, произвела впечатление. Во всяком случае, много лет спустя она так и говорила: «Когда вышел фильм», не называя, мол, понятно какой. Это, кстати, было в разговоре о ее отце Бруно Артуровиче Фрейндлихе: я снимал документальный фильм о нем и, в частности, спросил Алису, как он относился к тому, что поначалу она была начинающей актрисой, дочерью знаменитого актера, потом они шли вровень, наконец, в сознании многих он превратился в отца «самой Алисы Фрейндлих». Она ответила: «Во-первых, не знаю, хорошо это или нет, думаю, что неплохо: он всегда осознавал себя мастером. Он был опытнее, мудрее меня в профессии и поначалу видел мою несостоятельность. А потом не мог не замечать, что я догоняю его по мастерству, пониманию чего-то в нашем деле. И как бы вокруг меня, так сказать, ни разбегались волны, когда благодаря кино появилась какая-то популярность, он всегда ощущал себя моим наставником и учителем, что избавляло его от всяких „пыльных“ комплексов».

Фильм фильмом, волны волнами, но нам, ленинградцам, при всей радости за киноуспехи любимой актрисы, было и чуть-чуть обидно. Потому что мы-то уже не первый десяток лет знали, что такое Алиса.

От Театра имени Ленсовета, где она работала с 1961-го по 83-й, до метро «Владимирская» – 350 метров. Плюс длиннющий, как везде в ленинградской подземке, эскалатор. Внизу, перед входом на него, площадка. Так вот, в дни ее спектаклей лишний билетик спрашивали начиная с этой площадки. (Кроме того, билеты служили валютой – ими можно было «отблагодарить», например, врача, и такая благодарность была куда ценнее денег, конфет и цветов.) Пока жаждущие попасть в этот вечер в театр загодя занимали позиции, чтобы стрелять билет, или в кассу, где в заветную минуту разбронируют пресловутую «бронь», либо к администратору – клянчить контрамарки (за продажу которых, между прочим, одну тетеньку уволили, и хорошо, что еще не посадили по статье за спекуляцию), – пока воздух насыщался этим электричеством ожидания чудес, чудеса готовились. Она распевалась на сцене под минусовую фонограмму, если спектакль был музыкальный, а в Театре Ленсовета музыкальной была почти вся афиша. И это уже было чудом.

О, как она пела! Она и в «Служебном романе» поет замечательно, но в театре это было согрето непосредственностью происходящего здесь и сейчас, волнением оттого, что ты слышишь переливы ее дыхания и видишь это дыхание, работу мышц голосового аппарата. Притом пела она высокопрофессионально! Сама рассказывала, что после школы «надо было выбирать между театральным институтом и консерваторией: голос у меня был довольно пристойный. И папа сказал: „В оперу не ходи: ты мелкая, будешь как муха на куличе. А в театре, если есть к нему предрасположение и желание, ты и петь сможешь“». Как-то договариваюсь с ней о съемке интервью после спектакля, мол, сразу после поклонов мы, как это называется на телевидении, выставимся в фойе – камера, свет, все такое. Алиса: «Хорошо, значит, будет время перекурить». – «Алиса Бруновна, мне так жаль вашего сопрано!»  – «Ну его ведь все равно не вернуть, а зачем же лишать себя удовольствия?» Она сейчас практически не поет, но, конечно, музыка, как и прежде, пронизывает все ее существо: «Я перестала петь физически, потому что связки меня больше не слушаются. Но внутренне я же иногда что-то напеваю, продолжаю слышать, мне музыка вот так необходима!»

Например, в «Дульсинее Тобосской» по пьесе Александра Володина она пела много и захватывающе, но как играла! После смерти Дон Кихота крестьянка Альдонса попадает в публичный дом, хозяйка которого чаяла подороже продать ее девственность и учила всяким этикетным оборотам. Альдонса же полюбила случайно встретившегося парня, а тот собирался стать священником и отказаться от земной любви,  – события второго акта, в конце которого Альдонса бросает свое сомнительное место работы. А в третьем она и этот Луис нашли пристанище в каких-то горах. И она спрашивает: «Неужели вы ничего не чувствуете?» Он: «Господи, ты решил наказать меня! Я заблудился! Я погибаю! Но я должен с этим бороться!» Луиса изображал Михаил Боярский, на которого тоже тогда свалилась слава после ужасного сериала про мушкетеров, и в театре он играл примерно так же, как Д’Артаньяна. Это было не важно: Алиса все делала за себя и за партнера. С ее непередаваемой прихотливо ломающей ритм интонацией, чуть растягивая некоторые гласные, спрашивала: «Зачем же бороться?» И, вспомнив тот самый напыщенный дурацкий этикет, нежно и чуть-чуть иронично: «А жениться на мне необязательно. Пускай это место и послужит могилой моей чести». Тут вступала музыка, Геннадий Гладков писал для спектаклей Игоря Владимирова (главного режиссера, тогдашнего мужа Алисы и отца ее дочери Вари) отменную музыку, в том числе и к «Дульсинее», свет медленно меркнул, и мы, весь зал, сидели несколько мгновений в темноте в состоянии абсолютного счастья, оттого что эти вымышленные герои наконец вместе и счастлива эта женщина.

Сверяюсь с программками: смотрел спектакль 13 июля 1977 года, потом в 78-м: 14 февраля, 21 марта и 8 мая, – но помню так, будто это было вчера, а не 37 лет назад. Сейчас Алиса рассказала, что в свое время просила театр купить камеру: снимать не для истории, а чтобы просто фиксировать спектакли – иметь образец «как поставлено», а то они с течением лет «разбалтываются». Театр пожмотился, вот почти ничего и не снято, сетует она. Из «Дульсинеи» на Ленинградском телевидении записали одну сцену. Но пока живы мы, видевшие это изумительное создание Фрейндлих, оно не исчезло, оно существует, о чем и дерзаю ей сказать,  – она немедленно парирует: «Так это ведь все Сашенька Володин!»

В таком почти самоуничижении ни капли кокетства. «Алиса Бруновна, как раз завтра в Комиссаржевке (Театр имени Комиссаржевской, где она, к слову сказать, дебютировала в июне 1957-го. – Авт.) «Графоман» Володина. Я иду, могу и вас сопроводить, хотите?» – «А это премьера? Ну неловко просить места накануне, у них, наверно, все расписано. У меня и внуки вечно требуют кого-то из их друзей посадить чуть не в день спектакля, и всегда страшно неудобно перед администраторами». Это такое воспитание, на которое никак не влияют многие годы пребывания в статусе суперзвезды и ее собственная прекрасная осведомленность насчет «веса» имени Фрейндлих.

Вот еще пример: она вернулась в Театр Ленсовета в 2004-м, чтобы сыграть моноспектакль по повести Эрика-Эмманюэля Шмитта «Оскар и Розовая дама», – и это было возвращение еще и к себе настоящей. Два с лишним часа семидесятилетняя актриса, одна на сцене, рассказывала историю об умирающем от лейкемии десятилетнем мальчике и сиделке, благодаря которой конец его жизни стал хоть немного светлее и легче. Спектакль все годы, что она его играла, шел, разумеется, с аншлагом, на поклонах на сцене вырастала гора цветов ростом с саму Алису. А потом она, несмотря на усталость, следила, чтобы никто из работающих в этот вечер костюмеров, реквизиторов, помрежей и т.д. не ушел без букета, себе оставляла только любимые белые розы. Я стал свидетелем этой сцены, потому что зашел за кулисы подписать у нее вышедшую в 1989-м книгу Евгения Калмановского «Алиса Фрейндлих»: один знакомый почитатель Алисы выудил это издание на каком-то библиофильском сайте. Она удивляется такой букинистической редкости, задумывается на секунду и пишет: «Александру  – потрясена: достали!» И, мгновенно сообразив, что этот глагол в русском языке имеет значение не только «раздобыть», но и «надоесть до крайности», хватается за голову: «Ой, объясните Александру, что я не то имела в виду…»

Пришла пора рассказать один растянувшийся во времени сюжет. 20 лет назад одно очень крутое по тем временам издание просит взять интервью по случаю ее 60-летия. Она с блеском подтверждает свою репутацию Миссис Нет  – отказывает следующим образом: «Всем дать интервью я не могу, а решать, кому давать, а кому нет, не считаю себя вправе, потому решила – никому». Попробуйте возразить – железная немецкая логика! И вместо интервью я пишу что-то типа эссе-портрета. Оно называлось «Петербург тот самый город, где живет Алиса Фрейндлих». Там, в частности, было сказано следующее: мол, коли, не дай бог, загорятся Эрмитаж или Публичная библиотека, мы схватим ведра и побежим тушить. А притом у нас есть актриса уникальных возможностей, национальное достояние – и где театры, драматурги, режиссеры, озабоченные тем, чтобы эти возможности реализовывались?

Прошло десять (!) лет. Делаю на канале «Культура» тот самый фильм про Бруно Фрейндлиха. Звоню ей: «Без вас этот фильм, само собой, невозможен». А она Миссис Нет, когда дело касается ее, когда же надо рассказать хорошее о ком-то другом и тем паче сделать кому-то хорошее, помочь, она Миссис Да. Алиса тут же спрашивает: «Когда вы предлагаете?» (Вот, кстати, самое время объясниться. Называю ее так не из панибратства, амикошонства – просто для всех, кто живет в этом городе давным-давно, она – Алиса: никому не нужно объяснять, что речь не о героине Кэрролла или рок-группе.) Пребываю в полной уверенности, что в ее сознании меня зовут «канал „Культура“»  – представьте себе количество журналистов всех мастей, которые ее осаждают. Одна из легенд коллег-телевизионщиков: она откуда-то выходит, они с камерой: «Алиса Бруновна, скажите пару слов!»  – «Пару слов? Уже сказала». И исчезает.

Итак, мы снимаем долгий, роскошный, на ТВ-жаргоне это называется «синхрон». Алиса, как всегда, в интервью, если уж она на него согласилась, ослепительна: глубока, дивно остроумна, покоряюще изящна, во всей силе своего беспримерного обаяния. Разбираем технику, группа с аппаратурой покидает ее квартиру, я последний. На пороге: «И кстати, Дмитрий, спасибо, что написали, что я в простое». Мысль, как известно из восточных сказок, самая быстрая вещь на свете. Успеваю сообразить, что речь о том самом тексте, она отлично знала, кто именно ей звонит, однако обнаружила это знание только сейчас. «Алиса Бруновна, но ведь это было десять лет назад!» – «Ну и что, все равно спасибо».

Однако ведь услышан призыв – не мой, а, уж простите за звучащее напыщенно слово, миллионов, для кого Алиса Бруновна Фрейндлих есть драгоценная часть их жизни и кто относится к ее новым работам как к важному духовному опыту, а потому их жадно ждет. Перед новым, 2014 годом худрук БДТ, где она служит последние три десятилетия, Андрей Могучий выпустил спектакль «Алиса» по мотивам того самого Кэрролла – работа неровная, там много навалено всякой аудиовидеоинтерактивной всячины, без которой можно и обойтись. Но постепенно из этого почти наркотического трипа проступает, пробивается обжигающая искренность. Вот Шляпник–Валерий Ивченко выкрикивает постаревшей Алисе страшные слова про то, что она-де всю жизнь держала себя в узде, а других на расстоянии: ты, мол, всегда боялась чувствовать в полную силу и счастливой себе быть не позволяла. Она в ответ произносит монолог про то, как тяжко в бесконечно тянущиеся часы бессонницы ждать звонка будильника, наконец избавляющего от необходимости заставлять себя уснуть. Тут кажется, что ее «я» не только героиня спектакля, но и сама Алиса Бруновна. Как в дурном сне, двери заперты, ноги ватные, хочется вернуться в реальность, Алиса с горестной проникновенностью восклицает: «И туда не могу, и здесь не хочу», – это она играет в свою настоящую силу. И тут, как только одна она умеет, загадочным образом становится неотличима от своих фотографий полувековой давности в роли арбузовской Тани. Это одно из самых сильных мест роли Фрейндлих и спектакля в целом.

На март назначена следующая премьера: Виктор Крамер ставит с ней спектакль по роману Ромена Гари «Обещание на рассвете». А про свое восьмидесятилетие в декабре говорит: «Ох, да, у меня сейчас грядет этот несчастный юбилей, и я не знаю, куда мне скрыться. Куда мне уехать, чтобы это не озвучивалось. Как раз сегодня был разговор, и я умоляла как-то миновать эту дату. Я вообще не знала, что такое возраст до 70 лет, но очень хорошо помню, как меня тогда так „ударили по башке“ этой цифрой, что с того момента я стала старой. Тут же сгорбилась. Не скрываю свой возраст, он везде написан, и в интернете, пожалуйста, прочтите, но я не хочу, чтобы мне в голову лишний раз его вдалбливали. Потому что психологически эта штука сильно ударяет».

Напоследок анекдот. Дни культуры Петербурга где-то там… Летит чартерный самолет: полтруппы одного драматического театра, полтруппы другого, всякие солисты, балет, оркестр и еще в афише Дней «Оскар и Розовая дама». Какой-то шутник говорит: «Если мы сейчас упадем, напишут: „Разбилась Алиса Фрейндлих и др.“» Спрашиваю ее: «Вы знали эту байку?» – «Нет, не знала». Алиса хохочет.

Разговор

– Евгений Калмановский, автор книги «Алиса Фрейндлих», как-то написал о вас: «…идеально неправильное лицо»…
– Да уж, неправильное. Из-за этого очень много киношек от меня ушло. Ну и не страшно, все равно я больше люблю театр. Я люблю над ролью… копаться, а в кино этой возможности нет. Что значит копаться? Пока идут репетиции, мы копаемся все вместе. А когда спектакль вышел на свободу и зрители уже здесь, ты остаешься с ролью один на один, без режиссера, отпущен на волю, тут и начинаются поиски еще каких-то новых щелочек, в которые можно заглянуть. По премьере никогда нельзя судить…

– Эта ваша тщательность, дотошность от отца Бруно Артуровича?
– Думаю, что от моего учителя Бориса Вольфовича Зона. Ну и от Бруно Артуровича тоже.

– Однажды, рассказывая об отце, происходившем из петербургских немцев-сапожников, вы прочли по-немецки молитву, которой вас научила бабушка. Вы ее просто помните или, так сказать, применяете по назначению?
– Каждый день! Каждый полет, каждая поездка, каждая премьера, каждый выход на сцену.

– Когда в Петербург приехала Джульетта Мазина, вы, приветствуя ее в Доме кино, встали перед ней на колени. А вообще, велик ли список людей, перед которыми вы стоите коленопреклоненно?
– Для одной человеческой жизни, я имею в виду свою, немалый. Не стану сейчас никого называть, чтобы не упустить кого-нибудь, но мой арсенал впечатлений от людей, вызывающих такое отношение, достаточно велик. Слава богу!

– Когда-то, еще в Театре имени Ленсовета, вы были сильно простужены, но все-таки играли 400-й спектакль «Варшавская мелодия» и ваша героиня запросто сморкалась на сцене…
– А что было делать? В таких случаях, конечно, надо все эти обстоятельства обыграть, поставить на службу роли.

– Что заставляет вас выходить на сцену, плохо себя чувствуя? Ведь ваш ранг, безусловно, позволяет отказаться.
– Наверное, дисциплина. Хотя вообще-то я болею редко  – надо постучать по дереву, вот сейчас за целый сезон у меня не было даже ни одной простуды. А если и болею, то несерьезно. У меня никогда не бывает высокой температуры, наоборот, если заболеваю, она опускается до 35,4–35,5. При таком самочувствии трудно заставить организм что-то делать, но как раз поэтому и приходится крутить какие-то шарики внутри себя, какие-то шестеренки, чтобы преодолеть такое состояние. Играть с высокой температурой я б, наверное, не смогла – упала бы в обморок. А зато при моей тенденции к понижению все как-то выравнивается. Что это: хорошо или плохо? Не знаю…

– То есть сцена лечит?
– Ну да. За счет преодоления. В каком-то спектакле, сейчас не помню, говорилось: опираться можно только на то, что сопротивляется. Организм сопротивляется – и только тогда можно на него как-то надавить. И так добывается некоторое «горючее» для спектакля.

– Было что-то , что вы делали только из-за денег?
– Да, конечно. Я освоила бабушкину швейную машинку и сама себе шила. И неплохо у меня получалось! Купить-то ничего было невозможно, у нас стояла пора сплошного дефицита. А еще сама себе делала украшения для сценического образа: всякие там серьги, ожерелья, бусики, бантики в волосы. И это тоже мне хорошо удавалось – я одаривала всех девчонок в театре. А сейчас руки стали неверные – иногда даже чашку не берусь удержать: она от меня вырывается и падает…

– В Ленинграде ходили легенды, будто Игорь Петрович Владимиров и вы живете на улице Рубинштейна в двухэтажной квартире…
– Я в ней так и живу, но вы же видите, какая она двухэтажная (смеется). Просто потолки высокие.

– Однако вы в ней принимали президента.
– Это уже давно было. Мне тогда позвонили утром и сказали, что Владимир Владимирович хочет прийти поздравить меня с днем рождения. Я говорю: но у меня сегодня спектакль! Они: так он ненадолго, минут на двадцать. Звоню Варе: выручай – у меня дома ничего нет. Варя испекла пирог. А до него пришли эти мальчики – кто они? охрана? – потрясли подушки…

– Бомбу искали?
– Ну уж не знаю, но подвигали тут мебель немножко, чтобы камера могла встать, сделали мизансцену, а через полчаса он и сам пришел. Ужаснулся нашей загаженной парадной, которую потом через неделю быстро-быстро покрасили… Мне он показался абсолютно демократичным человеком, без всякого напряжения. Спрашиваю: что ж вы, Владимир Владимирович, пирога-то не отведаете? А он отвечает: пускай они сначала вытащат свои камеры, а то вдруг я буду капусту ронять у всех на глазах! И как только они кончили снимать, он съел кусок пирога с большим удовольствием. Варька хорошо печет.

Дмитрий Циликин