Елена Образцова: «Человек стареет только тогда, когда устает от жизни»

На исторической сцене Большого театра состоялся Оперный бал Елены Образцовой. Такого ажиотажа и искреннего интереса публики театр не видал уже давным-давно. Казалось, все выдающиеся оперные певцы мира желают поздравить Елену Васильевну с юбилеем и признаться ей в любви. Концерт в честь народной артистки СССР, Героя Социалистического Труда, лауреата Ленинской, Государственной премий и множества других наград шел почти четыре часа. Сменяя друг друга, на сцену выходили Анна Нетребко и Дмитрий Хворостовский, Мария Гулегина и Хосе Кура, Динара Алиева, Хибла Герзмава, Юлия Лежнева, Ольга Перетятько, Екатерина Сюрина…

Елена Образцова доказывает, что почтенный возраст не помеха для самых удивительных поступков и радостей жизни. Естественная, непосредственная и одновременно великая оперная певица, рожденная в строгом и холодном Петербурге, она покорила мир своим гипнотическим голосом и стихийностью своей натуры, легко совмещая победоносный шарм настоящей дивы с обнаженностью истинно женского темперамента. Ее сгорающая от страсти босоногая Кармен сводила с ума, а страшная старуха Графиня с царственной горностаевой накидкой на плечах из «Пиковой дамы» – эталон художественного совершенства. И при этом Большой театр, которому певица отдала почти полвека, так и не сделал «на нее» ни одного спектакля. Но в ее судьбе столкновение любых противоречий кажется отражением гармонии. Елена Образцова – истинная рrimadonna assoluta.

– Елена Васильевна, только ваше имя могло собрать в Большом театре такое феноменальное созвездие певцов…

– Я по-настоящему счастлива, что приехали знаменитые, великие, замечательные певцы, пожелав меня поздравить. Значит, я еще что-то  значу в этом мире, несмотря на свои 75 лет. В этот вечер возникла какая-то удивительная атмосфера молодости, будто я вернулась в те годы, когда много пела и ездила по всему миру… Я не пела пять месяцев: почти все лето проболела тяжело. Шесть недель лежала в больнице с двусторонним воспалением легких и с температурой под сорок, почти без сознания, и похудела на 18 килограмм. Чудом осталась живая. И этот день был первым, когда я после таких испытаний открыла рот. Но я всегда с верой выхожу на сцену. Только по вере человеку дается его талант и судьба. Можно сказать, я таким образом попрощалась со «своим» Большим театром.

– Ну почему прощаться?

– Я так чувствую. Сегодня я не ощущаю в театре той «намоленности» стен, что была раньше. Это уже не «мой» Большой театр. Один раз я и вовсе там заплутала: какие-то холлы, лифты – долго выбиралась. Хотя не знаю… В театре планируется новая постановка «Пиковой дамы». Если все будет прилично, то можно спеть. Но мне сказали, что там будут какие-то режиссерские глупости. А в такие игры не играю. Меня возмущает, когда человек именитый, талантливый, умный делает какую-то гадость. По мне, это чистое вредительство!

– Но вы же и очаровательной хулиганкой умеете быть. Вспомнить только, как вы вместе с Тимати в Юрмале рэп читали…

– Это другое. Не оперный театр, не классика. Лето, море  – почему не повеселиться, не похулиганить? Я вообще хулиганка по натуре, но меру знаю и всегда делаю в жизни только то, что мне нравится.

– Выходит, вам не понравилась постановка Дмитрия Чернякова оперы Глинки «Руслан и Людмила», если вы отказались в ней участвовать?

– Еще бы! Прихожу на репетицию – боже мой! По сцене бегают голые тетки… Моему ужасу, возмущению, даже отчаянью, не было предела. Бордель в Большом театре – я в таком не участвую!

– А как ныне у вас складываются отношения с новым руководством Большого театра – с гендиректором Владимиром Уриным и музыкальным руководителем Туганом Сохиевым?

– С дирижером я еще не знакома, ничего сказать не могу. Только удивлена тем планом, который сделан на ближайшее время. Очень жалею, что сняли такие спектакли, как «Турандот» и «Тоска» Пуччини. Когда они теперь вернутся в репертуар, никто не знает. А Урин – хороший дядька, мне кажется. Я верю, он что-то  правильное сделает с театром. Мне очень нравится его подход к работе, деловой, профессиональный. И с ним можно договориться, он открытый к общению человек. Когда я звоню, еще не было случая, чтобы он сказал: «Я не могу!» До Анатолия Иксанова, предыдущего директора, дозвониться мне было труднее, чем до президента. Думаю, под его руководством Большой театр наконец выберется из ямы ужасных скандалов и происшествий. У него за спиной прекрасный пример Музыкального театра имени К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко. Без сомнения, там все крайне опечалены его перемещением в Большой.

– Сегодня на оперной сцене вы являетесь только Графиней в «Пиковой даме»?

– Да, и делаю это с великим удовольствием уже 50 лет! Иногда в Европе я выхожу в каких-то маленьких, но эффектных партиях. Например, Маркиза Беркенфилд в «Дочери полка» Доницетти, где у меня хватает дыхания. Потому что голос у меня остался, а силенок уже мало. Однажды кто-то  из зала крикнул на концерте Монтсеррат Кабалье: «Норму хотим!!!» – имея в виду ее великое исполнение знаменитой каватины из одноименной оперы Беллини. Она в ответ с юмором и грустью: «А я как хочу!» Теперь я сконцентрировалась в основном на камерном репертуаре. Пою концерты и даю безумное количество мастер-классов по всему свету.

– А каким вам видится нынешнее поколение молодых певцов?

– Только голоса. Они поют ноты, а не музыку. Вот в чем проблема. Потому что музыка – это, что мы впитываем в себя: и литература, и религия, и живопись, и архитектура. А сейчас молодежь сидит за компьютером и без устали тычет пальцем, они практически не разговаривают друг с другом. Это страшно. Человеческая душа теперь жестко отформатирована аккаунтами в соцсетях и СМСками. Человек обогащается лишь при живом общении. Они же не накапливают никаких чувств, они «холодные». И еще ужасно то, что они безумно торопятся. Им предлагают петь – они соглашаются на все, не задумываясь над тем, а что будет дальше. У них есть только две мечты: заработать все деньги мира и прославиться. А если поешь не музыку, а только ноты, ты не интересен, у тебя за душой пустота, и это по глазам сразу видно, что дура-дурой стоит, хотя, быть может, и голосистая.

– Ваше поколение было другим…

– Мы не мечтали о славе. Мы лишь хотели заниматься любимым делом. Мое поколение очень много читало книг, просто взапой. Когда я поступила в консерваторию, мне надо было уже учить какие-то партии. Но я до 26 лет проходила в девушках. И, что такое любовь, эмоции, с ней связанные, черпала исключительно из литературы, из искусства. К тому же наше поколение войны, я считаю, очень рано сложилось эмоционально. Мы с самого детства знали цену жизни, радости и счастья. Для счастья нам было нужно совсем немного. Помню, я загоняла коров и баранов, за это мне кто-то  давал яичко, кто-то  – пирожок какой-то. Притом, что корова знала, куда идти, лучше, чем я. И вдруг мне дали ветку жасмина. Я прибежала домой вся такая восторженная: «Мама, мама, мне подарили ветку жасмина». Она говорит: «Дурочка, лучше бы пирожок дали…» А для меня это было счастьем. До сих пор с трепетом об этом вспоминаю. Это были первые цветы, которые мне подарили…

– Правду говорят, что люди, пережившие блокаду, потом всю жизнь подсознательно голод ощущают?

– Во всяком случае, отношение к еде у меня уважительное. Не понимаю, как можно что-то  из еды выбросить. Я лучше сложу в пакетик, потом птичкам и собачкам отдам. И я очень переживаю, когда вижу по телевизору маленьких ребятишек, у которых ребрышки торчат, а глаза страхом переполнены из-за войны, что идет рядом с их домом. Не могу поверить в тот кошмар, что творится на Украине! Мне не понять, почему люди до сих пор в войну не наигрались. Вот говорят: люди как звери. Звери никогда не убивают друг друга, если это не связано с необходимостью выживания. А люди, мне кажется, нападают друг на друга от жадности и властолюбия.

– Когда вы переезжали из Петербурга в Москву, вы могли предположить, что ваши питерские корни сегодня будут столь модными?

– Конечно, я питерская. Здесь и думать нечего. В душе я никуда и не уезжала, хотя в Москве прошла большая часть моей жизни. Питер – это родина, где жила моя мама, моя семья. И мода тут ни при чем. Я очень люблю Ленинград: эти шпили в небесах, строгое северное небо, Неву и совершенно феноменальных людей, переживших такое горе, как блокада, а поэтому, как никто иной, знающих настоящую цену жизни. Ленинград меня воспитал. И, когда представилась возможность, я не могла не купить малюсенькую квартирку в доме, за два здания от дома моего детства.

– Елена Васильевна, а как вам удается жить по принципу «мои года – мое богатство»?

– Я очень люблю жизнь, и у меня нет ностальгии по молодости. Большие певцы, мне кажется, как дети, поэтому настоящая старость к ним никогда не приходит. Я думаю, человек стареет только тогда, когда устает от жизни, перестает ее любить. В каждом возрасте есть свои радости. Думаю, буду жить до 96 лет. Я сама себе составила такой график жизни.

– Вы ни о чем в своей жизни не жалеете?

– Конечно, возникали ситуации, развязки которых от меня, к сожалению, не зависели. Мой самый любимый режиссер Франко Дзеффирелли хотел снимать меня в «Тоске», но сначала отложил эту затею, так как только что я снялась у него в «Сельской чести», а потом уже не смог собрать денег на фильм. Помню и еще одно страшное разочарование. Я несколько лет просила великого дирижера Клаудио Аббадо записать со мной «Реквием» Верди после того, как на 200-летие миланского театра La Scala я впервые спела его вместе с Миреллой Френи, Николаем Гяуровым и Лучано Паваротти. Наконец Аббадо договорился о записи. Я прилетела. На следующий день мне в отель никто не позвонил. Я удивилась, но собралась и пришла в театр. А там уже полным ходом идет запись! И я слышу, что «мою» партию поет Ширли Веретт! Аббадо объяснил мне, что из СССР не пришла требуемая контрактом телеграмма с разрешением работы для меня. Тогда у меня случился припадок, я прорыдала всю ночь. На следующий день был концерт в пользу Дома Верди, где проводят последние дни престарелые и одинокие оперные певцы. И я пела сцену судилища из «Аиды» с Пласидо Доминго и проклинала не жрецов, а чиновников. Когда мы закончили, в зале повисла мертвая тишина. Я даже испугалась. А потом публика взорвалась безумной овацией.
Конечно, что и говорить, я не могла петь на Западе столько, сколько мне хотелось. Пресловутый Госконцерт жестко следил, чтобы более 90 дней кряду певец не отсутствовал дома. Приходилось возвращаться и тратить время и силы, например, на пение «Кармен» по-русски: «Чтоб приняться за него, не надо трусить ничего». Было тяжело, противно и обидно. Но я уверена, что Господь экзаменует нас, когда случаются какие-то несчастья. И, если мы стойки в испытаниях, исправляет ситуацию.

– А то, что Госконцерт фактически отбирал все заработанные вами деньги, вас не удручало?

– Я всегда отдавала деньги с большим воодушевлением. Думала, что это нужно для детей, для нашей экономики. И была ужасно разочарована, унижена, когда узнала, что на мои деньги чиновники, например, ездили на африканское сафари или погулять по Парижу. В итоге, полагаю, я отдала государству несколько миллионов долларов. А сегодня у меня нет никаких финансовых сбережений, накоплений и личного нефтяного краника. Жизнь же требует современного уровня расходов, без всяких скидок и бонусов. Надо есть-пить, одеваться, лечиться, квартиру содержать. Вот я и вынуждена не спать в своей кровати, а ездить по миру и зарабатывать.

– У вас никогда не возникало досады оттого, что не уехали из страны, как сделали некоторые ваши коллеги…

– Меня очень многие уговаривали. Но у меня никогда не было желания уехать. Я с младенчества поняла, что никому не дано занять чужого места. И я забыла значения таких слов, как «ненависть», «соперничество», «зависть» или «ревность». Я перестала суетиться. Главное – себя суметь выразить не в успехе, а в музыке. И я это сделала. Я состоялась. Единственное, что я умею делать без устали, – это петь. Я знаю, что умру, но моя музыка будет жить. Значит, я не зря прожила жизнь и у меня есть все основания верить в бесконечную жизнь.

– Рассказывают, что вашим поклонником и покровителем был министр культуры СССР Петр Демичев. Вашего общества часто искали члены Политбюро?

– О личной встрече меня никто из членов Политбюро никогда не просил. Да, Петр Нилович, действительно, ко мне очень хорошо относился и разрешал чуть-чуть дольше, чем другим советским трудящимся, оставаться за границей. Наверное, потому, что у меня в Московской консерватории, когда я там преподавала, училась его дочь Елена Школьникова.

– Считается, что лучшие друзья примадонны – бриллианты. А что вам дарили поклонники?

– Цветы, цветы и еще раз цветы. А попытки сделать мне какой-нибудь обязывающий презент я всегда всячески избегала. И бриллианты я не люблю, и у меня их очень мало. Я люблю только уральские камни. К украшениям вообще я отношусь совершенно спокойно. У меня с головкой все в порядке. Мое сокровище – это музыка, а не драгоценности.
Кстати, я вспомнила одну очень поучительную для меня историю. Я уже была известная, но в СВ-вагонах еще не ездила. И вот сидим мы в купе: две женщины и мужик, у которого, я сразу обратила внимание, были жуткие руки. И те тетки с ним стрекотали: как живете, как дела? И потом ко мне с тем же расспросом обратились. Я говорю: «В разъездах, семью не вижу, ни мужа, ни ребенка, все время на нервах, успею выучить – не успею выучить новую партию, есть голос – нет голоса …» Этот мужик сидел, смотрел на меня молча, а потом говорит: «А в каменоломнях поработать не хочешь?» И все встало на место. Спасибо ему большое. Так жизнь меня научила, что бы ни происходило, говорить: «Господи, спасибо, что только это».

– Все ваши героини всегда были страстными, роковыми женщинами. И все же Кармен и Графиня стоят особняком. А кто для вас был лучшим Хозе и Германом?

– Один Пласидо Доминго. С ним в дуэте рождались самые невероятные импровизации. Моя Графиня танцевала в порыве предсмертной страсти, моя Кармен мечтала принять гибель от его любви. Помню, я с ним стала бороться, чтобы он меня убил, чтобы он стал настоящим бандитом. Потому что для Кармен мужчина – это бандит, который может убить. Я провоцировала его на это убийство. Он это понял. И тогда после спектакля с публикой творилось что-то  неописуемое.

– Каких слез вам довелось пролить в жизни больше – сценических или реальных?

– Сценических. На сцене моя жизнь была гораздо полнее и ярче, нежели в реальности. Я всегда была адвокатом своих героинь, даже убийц. Я и в жизни очень многое прощаю людям, потому что ищу смысла в их поступках.

– А личное влияние на кого из мужчин своей жизни вы более всего сами цените?

– Женщины по своей природе вообще, мне кажется, более изысканные существа. И не секрет, что они способны оказывать мощное, порой историческое влияние на мужчин. Думаю, для меня таким мужчиной был мой муж Альгис Жюрайтис, который по-настоящему меня любил. И я его тоже.

– Какой день в своей жизни вы хотели бы пережить второй раз?

– Рождение дочери, моей Ленки.

– Вам не жаль, что, пойдя по вашим стопам, она не повторила вашего успеха?

– Она поет в меру своих сил и возможностей. Она занята делом, которое ей нравится. Пускай занимается.

– А ваш внук может стать продолжателем певческой династии?
– Никогда. У него нет ни слуха, ни голоса. Слава тебе, Господи! Сумасшедших в одной семье не должно быть много. Сашка уже взрослый парень. Он занимается компьютерами и увлекается баскетболом – у него рост под два метра. Но он такой еще не приспособленный к современной жизни, этакий Вертер – очень романтическая натура.

– В свою бабушку…

– Это точно. Я до сих пор летаю во сне и способна на самые бесшабашные поступки. У меня взрывной темперамент. Я настоящий вулкан. У меня еще столько запасов энергии, что мне хочется ее куда-нибудь девать – я постоянно что-то  придумываю. И не сопротивляюсь потому, что мне интересно. И не боюсь ошибаться.

– А вы хотели бы дружить с Еленой Образцовой?

– Да, она хорошая тетка, порядочная…

– Вам нравится быть источником наслаждения для окружающих?

– Источником наслаждения можно быть только в постели, я так думаю. А на сцене я должна людей учить, волновать, заставлять их думать. Именно для этого я всегда выхожу на сцену.

Мария Бабалова