Заложники времени

Только что прошедший в Москве фестиваль «Сезон Станиславского» ориентируется на признанных мастеров, из тех, кому Станиславский мог бы с легким сердцем пожать руку.

В Москве счет театральным фестивалям идет на десятки. Понятно, что каждый стремится выделиться «лица необщим выраженьем» и непременно старается найти свою, особую и отличную от других нишу. Кто-то адресуется к целевой детской аудитории (как фестиваль «Гаврош»), кто-то делает ставку на формат спектаклей (скажем, фестиваль Solo специализируется на моноспектаклях). Кто-то объявляет себя фестивалем преимущественно учебным. Кто-то делает ставку на открытие новых имен и спешит их привезти и предъявить столичным зрителям как можно скорее, чтобы вновь открытое дарование не успело «протухнуть». Фестиваль «Сезон Станиславского» ориентируется на признанных мастеров, из тех, кому Станиславский мог бы с легким сердцем пожать руку. В разные годы в фестивальной программе стояли спектакли Питера Брука и Ли Бруера, Кристофа Марталлера и Люка Бонди, Петера Штайна и Гжегоша Яжины, Томаса Остермайера и Алвиса Херманиса.

В свой юбилейный, десятый год «Сезон Станиславского» позвал своих самых дорогих друзей и по совместительству крупнейших мастеров мирового театра – Эймунтаса Някрошюса (Мeno Fortas, Вильнюс); Льва Додина (МДТ, Санкт-Петербург) и Люка Персеваля (театр NTGent, Гент). Юбилейный «Сезон Станиславского» совпал с празднованием 450-летия Шекспира, и потому в программе «Генрих V» – проект самого знаменитого перформера Италии Пиппо Дельбоно. Больше 20 лет колесит со своей версией шекспировской хроники неутомимый Дельбоно по всем фестивальным площадкам мира. Везде набирает местных актеров, чтобы превратить их в слаженный хор, медитирующий на темы войны и мира. Его Генрих c годами становится все умудреннее, а горечь финала, рассказывающего о неотвратимости возмездия, только возрастает. Проведя неделю в подмосковном имении Станиславского «Любимовка», юные актеры Москвы примерили на себя размах шекспировских страстей и европейские способы и методы репетиций и тренингов.

«Это был полезный опыт, – поделилась участница спектакля красавица Софья Лебедева, – и какие-то элементы, усвоенные здесь, станут хорошим дополнением к русской школе игры». 

Люк Персеваль приезжает в Москву уже третий раз. В 2013 году «Сезон Станиславского» привез сразу две его постановки – «Отелло» и «Вишневый сад», а его спектакль «Там за дверью» Томаса Бернхардта (театр «Талия», Гамбург) получил «Золотую маску–2014» в номинации лучший зарубежный спектакль, показанный в России. Теперь в Москве образовалась целая группа фанатов фламандского интеллектуала, включающая режиссеров, актеров и критиков. Они привыкли к фирменному приему режиссера, всегда выбирающего из текста одну генеральную линию и отсекающего все побочные. В чеховском «Платонове» такой линией стал донжуанский кодекс главного героя. Сильно потрепанный, потерявший кураж и уверенность в себе фламандский Платонов соблазняет каждую подвернувшуюся женщину исключительно рефлекторно, нехотя, преодолевая громадное внутреннее сопротивление. Что поделаешь, если любая женщина для него – сексуальный объект и в первую, и во вторую, и в третью очередь. Разговаривая, он непременно должен касаться, ласкать, трогать такое близкое и такое доступное женское тело.

Тем более что остальной мужской контингент усадьбы явно подкачал. Обжора и грубиян сельский доктор, молодой новобрачный Войницкий, явно не определившийся со своей ориентацией, все друзья Платонова, только оттеняют его маниакальную целеустремленность образцового самца. В мире, где все меньше остается мужчин-охотников, мужчин-самцов, Платонов в гентском спектакле смотрится явным анахронизмом, обреченным на скорое вымирание. Женщины Платонова отчаянно и разнообразно борются за его грешное тело и грешную душу, но само количество претенденток на роль спасительницы лишает эту миссию всякого смысла.

Персеваль курсивом провел чеховскую мысль о бессилии воли, которое «хуже сифилиса и полового истощения». От Платонова окружающие ждут поступков, ждут душевного отклика, но пустота души рождает только гулкое эхо бессмысленных эмоциональных всплесков.

Мизансцены спектакля подчеркнуто статичны. Каждый жест и смена позы как извержение вулкана. И только импровизации за роялем композитора, певца, пианиста Йенса Томаса вносят в строгую геометрию постановки свободный джазовый дух страсти. В музыке, в невероятном диапазоне певческого голоса живет и нежность, и тоска, и желание, и красота, кажущаяся уже недостижимой…

Еще один спектакль по Чехову в афише «Сезона Станиславского» – событийный «Вишневый сад» Льва Додина, который завершает программу фестиваля на высокой трагической ноте (16, 17, 18 декабря 2014 года).

Сценограф Александр Боровский оставил закрытую белым занавесом-экраном сцену пустой. Место действия – сам зрительный зал. Стулья затянуты серыми чехлами, люстра завернута серой холстиной. На проходе сгрудилась мебель, точно готовая тронуться в путь.

Лев Додин вместе со своими актерами ждал полтора месяца (несколько раз пришлось сдавать авиабилеты), пока под Штутгартом зацветет самый большой в Европе вишневый сад, охраняемый ЮНЕСКО. Приехали туда вместе со знаменитым оператором Алишером Хомиходжаевым, который, вдохновленный неожиданной задачей, отказался от всех своих ассистентов и лично таскал камеру. И вот в спектакле Лопахин–Данила Козловский показывает только что приехавшей хозяйке фильм, где плещется, шумит кипенно-белый райский бесконечный сад.

Старая выцветшая пленка, на которой среди деревьев гуляет сама Раневская–Ксения Раппопорт. Не в черном трауре, но в белом платье и белой кружевной шляпке, она дурачится с братом. И солнце светит среди ветвей. И Гаев–Игорь Черневич тут летний, легкий, смешливый… А из-за дерева выбегает маленький мальчик в матроске. Сад здесь  – место детства, место, где живет душа, и потому так невозможно, невообразимо, немыслимо его срубить или продать.

«Продавайте тогда и меня вместе с садом»… У этой Раневской плавные движения русалки и неожиданный, не отпускающий испуг в глазах: так раненые боятся, что вот сейчас кто-то неосторожный снова грубо коснется очага боли. Когда Петя Трофимов–Олег Рязанцев напомнит имя умершего сына, она закричит и завоет по-бабьи, с причитаниями. Гордая красавица Варя–Елизавета Боярская измучена своим странным романом с Лопахиным. Уже перед отъездом затягивает ее куда-то в темноту. Возвращаются оба, умиротворенные, растрепанные… И, поправляя рубашку, он спросит: теперь куда собираетесь? Варя сумеет не закричать и не заплакать, но белый пустой голос, которым она отвечает: «К Рагулиным!» – страшнее любой истерики…

Лопахина–Данилу Козловского, кажется, несет какой-то неостановимый вихрь. Привычно восхищается Раневской, привычно пытается что-то сделать для боготворимой женщины… Но – не упускать же случай! Счастье покупки вишневого сада несет над землей в коленцах бешеного танца. Оно заставляет кричать и петь. Оно разрывает тело, и в угаре Лопахин так и не сможет понять, что сам сейчас рубит свое счастье, свою жизнь. Козловский играет Лопахина грандиозно: жестко, точно, на полном выплеске бешеной энергии.

В 1904 году, когда Чехов писал свою последнюю пьесу, великий князь субсидировал фотосъемку старинных русских имений, которые вскоре погибли в революционном пожаре. Запомнить накануне утраты – это чувство сейчас вдруг снова стало остроактуальным…

Юбилей «Сезона Станиславского» совпал с историческими датами – 100-летием с начала Первой мировой

войны и 75-летием начала Второй. Если добавить грозовую атмосферу, в которой многим чувствуется приближение Третьей мировой, то надо ли удивляться, что главной темой фестивальных спектаклей стала тема испытания человека, испытания его уязвимости, хрупкости его дома и стойкости его души?.. «Такая ли у тебя мышца, как у Бога? И можешь ли возгреметь голосом, как Он?» – вопрошает Господь Иова в спектакле Эймунтаса Някрошюса по библейской «Книге Иова», который стал камертоном фестивальной программы.

Хрупкий седой Иов бросает вызов Богу. Ремигиюс Вилкайтис играет Иова грандиозно: в его устах библейский текст передает всю муку обретения нового знания о себе и мире. Вечное вопрошание «За что?!» звучит до озноба подлинно. Бог борется с человеком и за человека. И борьба эта наглядна, конкретна. Философским вершинам самой безнадежной книги Някрошюс находит убедительные и неотразимые сценические эквиваленты. Человек, сгибаясь под тяжестью взятой ноши, обретает сияние истины, и его гнойные раны вдруг светятся гирляндами фонариков.

Глаза Иова смотрят поверх зрительного зала, слова летят к небесам. И мы видим, как на филиппики Иова реагирует слушающий его Бог. Как взлетает рука, чтобы утешить, и снова падает. Как Бог делает движение ответить, но удерживает себя… А Иов распахивает душу, как распахивают старый письменный стол, вытряхивая ящики, выворачивая все содержимое наизнанку…

Фокусникам и шарлатанам для успеха манипуляций необходима сложнейшая техника (сколько режиссеров, и наших, и мировых, оказываются решительно голыми, стоит их ограничить в финансовых тратах!). Някрошюс умеет творить магию из простейших подручных средств. Нож, зеркала, письменный стол, гирлянда электрических лампочек, деревянные брусья, бокал красного вина, золотой шарф, булыжник, кусок мокрой ткани, которой Бог вытирает лицо, – вот и весь реквизит «Книги Иова»… Живой свет Аудрюса Янкаускаса меняется и живет в такт жизни героев. И пульсируют мерные удары мироздания, редко-редко обретающие мелодию.

Кульминацией и одновременно финалом становится встреча Иова с Богом. В Библии Бог говорит из тучи. В спектакле он подходит к Иову вплотную: цепляет за ремень, рывком бросает к себе. И это самое важное – прикосновение руки Бога. Някрошюс отбрасывает идиллию библейского финала с воздаянием праведнику и оставляет своего Иова между дьяволом и Богом с яблоком познания в руках.

ОЛЬГА ЕГОШИНА
фото предоставлено пресс-службой фестиваля